— Государыня даже апшида отдельного не дала.

— Видишь! А теперь прямо с милости начала. Может, и не великой. Поди, княгиня Дашкова много больше по делам своим заслужила. Да ведь лиха беда — начало. Дальше все от тебя зависит, как к государыне подойти сумеешь.

— Батюшка, я ради денег!..

— Знаю, всю дурь твою знаю. Только тогда ты еще за мужем была, надежды какие-никакие имела, а теперь дети подросли, о них тебе думать надо. Я тебе, княгинюшка, не помощник. Вон на самого начет на десять с лишним тысяч сделали. Не знаю, как выпутываться стану. Так-то! А что Орловых больше не будет, так и слава Богу. Сколько они смуты в одно наше семейство принесли, подумать страшно.

— О чем вы, батюшка?

— Да что теперь старое поминать! Толковали они мне, будто ты почитала себя дочерью генерала Панина, будто потому его и привечала, что полагала свою мать покойную согрешившей противу супружеской верности.

— Боже мой, почему же вы раньше мне о том не сказали? Как такое мне в голову прийти могло? О матушке покойнице!

— И моя в том вина, что их бредни слушал. Да больно ловко все, что ни случись, правду их вроде бы подтверждала. А уж как ты вместо отца Панину и дом свой продавать поручила!

— Так ведь вы же, батюшка, и видеть меня не хотели! Уезжала я, проститься не то что со мной, со внуками не пожелали. Как камень мне на душу лег — все время об этом думала.

— Что тут скажешь — обошлось, и слава тебе Господи!

— Что еще там нового, Никита Иваныч?

— Княгиня Дашкова явится представляться, ваше императорское величество.

— Помнится, она достаточно давно приехала?

— Да не вчерась, только болела долго.

— Помню, помню, вечно у нее немощи да недуги были. Едва встанет и опять в постелю.

— Говорили, лихорадка, ваше величество. У графини Воронцовой ее видели, бледная — краше в гроб кладут.

— Гнилое дерево, Никита Иваныч, два века скрипит. Так, кажется, говорят?

— Истинно так, ваше величество. Только и дети у нее слабые, дочка особенно.

— Моя крестница. Помню. Выросла, поди.

— Того гляди, заневестится, а ни красоты, ни приданого толкового нет.

— Помочь ей придется. Дидро вон писал, очень осторожно себя вела. С Рюльером княгиня и видеться не стала. К госпоже Жоффреи ни ногой. Пишет, что сам диву давался, как Дашкова о престиже императрицы российской думала, каждый шаг рассчитала.

— Так как прикажете, ваше величество, ей представляться?

— Сразу и представляться! Со всеми пусть стоит — общего поклона ей хватит. А о деньгах, Никита Иванович, ты попомни.

— Сколько прикажете, ваше величество?

— Тысяч шестьдесят положи. Поди, совсем растратилась. Да и здешний дом генерал-дядюшка ей за ни почем спустил, метреску свою обихаживал.

— Когда послать прикажете?

— Завтра же и пошли. Осторожна-то она, может, и осторожна, а прыткости былой не потеряла. С кем только знакомства не свела, у кого не побывала. Со стороны — что твоя царственная особа вояж совершила, да еще с целой свитой. Где с английскими дамами — очень они ей по вкусу пришлись, а так везде с госпожой Каменской. Денег не пожалела за компаньонку такую доплачивать. Даже у Вольтера непременно с ней бывала.

— Даме в одиночестве неудобно.

— Думаешь, потому? Нет, Никита Иванович, княгиня о себе высоко мнит. Ей бы с императрицей за столом сам-друг сидеть, да еще чтоб императрица с ней одной беседу вела. А что изменилась Дашкова, нипочем не поверю. Так что ты, Никита Иванович, никаких преимуществ Дашковой не давай. Ее на дистанции держать надобно, чтоб место свое понимала.

— Как пожелаете, ваше величество.

— Да, а граф Воронцов начет свой выплатить изволил или тянуть продолжает?

— Еще с деньгами не собрался, однако обещает.

— Должен обещать, чтобы неприятностей не иметь. Сколько там за ним числится?

— Двадцать три тысячи, ваше величество.

— Немало, немало. Может, Катерина Романовна папашу-то и выкупит. Она всегда образцовой дочкой быть хотела. Вот к тому случай и представится. Сама не додумается, подсказать надо. Больно Роман Большой Карман совесть потерял. Гребет откуда может без зазрения совести. А еще говорят, яблоко от яблоньки недалеко падает! Уж чего-чего, а корыстолюбия за дочкой никогда не водилось. Последний рубль ребром ставить любила. Вот и тут пусть поставит.

Уехать. Скорее уехать. Все равно куда — лишь бы из России. Обращение императрицы все более невыносимо. Она прислала большую сумму денег, чтобы поддержать мои материальные обстоятельства, но на этом всякие отношения были прекращены. Все былые мои заслуги перед ее императорским величеством были оценены в семьдесят тысяч рублей, из которых треть пришлось передать батюшке на покрытие его начёта, грозившего серьезными и позорными последствиями. Остальные я решила оставить на приданое дочери, чтобы освободить от всяких обязательств отцовские имения для сына. Первым моим душевным движением было каким-то образом поблагодарить ее императорское величество, и если предложенная сумма была оливковой ветвью, выразить свою полную готовность к восстановлению наших былых отношений. Известие о победе нашего флота над турецким при Чесме и заключение Кучук-Кайнарджийского, столь почетного для России мира дали повод направить государыне поздравительное письмо, к которому я приложила прелестную картинку живописицы Анжелики Кауфман, изображающую девушку-гречанку. Сам сюжет заключал в себе намек на обстоятельства наших отношений и на мое освобождение от ига неприязни теперь уже бывших Орловых. Однако ответа не последовало, хотя от приближенных к государыне лиц я и узнала, что кисть художницы привела ее в искреннее восхищение. По-видимому, мне оставалось благодарить за щедрый жест императрицы моих французских друзей. Непомерные похвалы Дидро и Вольтера сделали свое дело, как и прошедшие со дня восшествия ее величества, на престол десять лет. Мне было дано достаточно явственно понять, что княгиня Дашкова должна не переступать своего положения статс-дамы, не пользующейся ни доверием, ни простым расположением монархини. Разочарованные придворные не нашли ничего лучшего, как начать меня сторониться. Болезнь сына, вызванная неудобствами того жалкого домишки, который только я и успела себе отстроить у Красного Кабака, оказалась очень серьезной. Только талант и самоотверженность доктора Роджерсона позволили сохранить ему жизнь, но не предотвратить мою болезнь, которой я расплатилась за неделю тревоги у постели сына. Мое отсутствие при дворе было замечено с неудовольствием. Государыня не сочла даже нужным справиться о здоровье своего крестника. Тем большее неудовольствие вызвала болезнь моей свекрови, закончившаяся ее смертью. Хлопоты у одра умирающей, а затем хлопоты в связи с похоронами не позволили мне сопровождать императрицу в ее поездке в Москву. Мои объяснения не были приняты. Я просто оказалась в числе людей, которые не попадают в поле зрения государыни ни при каких обстоятельствах. Ждать? Чего? Знакомство с новым фаворитом — князем Потемкиным — произвело на меня безотрадное впечатление. Князь не относится к людям просвещенным, не блещет образованностью. Его веселость остается веселостью казарм, а остроумие может действовать только на солдат. Тем не менее его грубость принимается за мужество, прямолинейность высказываний — за откровенность, которой в действительности он вовсе не грешит, бестактность — за оригинальность. За время обеда у моего дядюшки, генерала Еропкина, Потемкин успел похвастаться всеми своими военными подвигами и сообщить, что не ценит ученых, поскольку они не умеют ни сражаться, ни отстаивать интересов императрицы, но лишь вносить никому не нужную сумятицу в окружение императрицы. И это наше будущее? Все говорят, что государыня уже подлаживается под «потемкинский стиль» и восторгается им на каждом шагу, а цена, которую она готова заплатить за то, чтобы все Орловы исчезли с ее горизонта, представляется просто невероятной. Дядюшка Панин имел при себе отписку с него, которую я с первого же чтения запомнила почти что наизусть. И это конец первого периода великого царствования!