— Так ведь как ни скрывай, рожать придется.
— И то верно. Не иначе, Гришка Орлов виноват.
— Гришка не Гришка, только не государь. Кому, как не ему, правду знать. Он в супружескую опочивальню давным-давно дорогу забыл. А как добрые люди доложили о прибавлении семейства, тут он и власть над собой потерял. Сам со мной толковал.
— И что ты?
— Известно, подождать присоветовал, покуда все не проявится.
— А говорил он с супругой?
— Как не говорить. Ото всего отперлась.
— И на что только надеется? Уж коли такое случится…
— Быть Елизавете Романовне на российской престоле.
— Что ж, намедни его императорское величество отозвал Катерину Романовну в сторонку да так напрямки и сказал: быть твоей сестре, крестница, императрицей, а тебе почитать да лелеять Лизавету Романовну придется. Так что ты поторопись и сейчас ей угождать, тем паче не расстраивать.
— Видишь, братец, тут уж не до шуток. Знаю, Катерина Романовна руку новой императрицы держит.
— Не дура же она, сама свою выгоду поймет — родственницей императорской четы стать. А с великой княгиней — ой, прости, с супругой императора — так уж это какая у нее судьба. Не нам ее судьбу переиначивать.
Шепот. Изо всех углов шепот. Тихий. Занудный. Чуть притихнет, опять шуршит. Как листья сухие. В зале черно: ни окон, ни дверей — все в черных сукнах. Одни свечи на сквозном ветру колышутся. Много свечей. Потрескивают. Воск как слезы роняют. Иные гнутся, к земле клонятся. Гроб с державной покойницей словно в огне плывет. Пышный. Одинокий. Никто не подойдет, не задержится. У стен жмутся, и рады бы уйти, нельзя — дежурство почетное. За придворными чинами местные приглядят, высшие чины городские сами чести такой не упустят. Поповское чтение у налоя мерное, ровное, ко сну клонит. А если присмотреться, суета. Кругом суета. Двери отворяются да притворяются. Кто скользнул, кто выскользнул. На дню сколько раз новая императрица приходит. Непременно гробу, чтобы все видели, поклонится, слезу прольет — и к стенке, в кресло. Перешептывается. В темноте да духоте поди разбери с кем.
Императору-племяннику и дела до покойной нет. Если ненароком под пьяную руку и заглянет, шуметь примется. С дежурными дамами хихикать. Иной раз и шутку соленую отпустит. Над супругой при всех потешается. Мол, не успела тетка ее от дому отрешить, от радости и приходит удостовериться: не встанет ли покойница. Гвардейцы на карауле молчат. Рта не раскроют. Зато супруга каждому гвардейцу слово ласковое найдет, кому и вовсе из солдат золотые в карман опустит — на помин души. Ласковая. Глаза красные, будто и впрямь с горя.
— Не заходи пока на мою половину, Гришенька. Здесь видеться будем. И людей своих сюда присылай. Оно так способней, и императору на глаза не попадешься.
— Боязно мне за тебя, Катенька. Таково боязно, сердце щемит, места себе не найдешь.
— Спасибо, голубчик, спасибо, дорогой ты мой. Только так оба мы целей будем.
— Соглядатаев, поди, полно?
— На то и дворец. Да ты не сомневайся: и Чулков возле меня — кто камердинера в чем заподозрит, коли куда выйти, сходить потребуется. И Катерина Ивановна.
— Не больно ли ты им веришь, матушка?
— В меру, Гришенька, я всем в меру верю. Душа нараспашку это ты у нас один, голубчик.
— Как жить-то, Катюша, будем? Гляди, какую Петр Федорович силу забирает, Все сам, все один. Ни советчиков, ни тебя признавать не хочет.
— Что-что, а советчиков у императора хватает. Одни принцы Голштинские чего стоят. Он их с собою да со мною в один ряд ставит, мол, члены императорской фамилии. Вставать мне за столом велит, когда их здоровье пьют.
— Позор-то какой, матушка Екатерина Алексеевна! И ты смиришься?
— А что я могу? Расплакалась с обиды, слез сдержать не сумела. Граф Александр Сергеевич Строганов разговорами веселыми развлекать меня начал, так его на следующий день император от двора отрешил.
— Так вот откуда ветер-то подул! А мы головы ломали, с чего вдруг барону такая немилость.
— Все, дружок, через меня. Ты гвардейцам-то порасскажи, какие императрица обиды терпеть от солдафона прусского должна. Это нам на будущее ой как пригодится.
…Ее императорское величество Екатерина Алексеевна все еще бездействует. От нее ничего не слышно. На приемах она не ищет возможности разговора со мной, сознавая, что каждое слово может быть подслушано и незамедлительно передано императору, который следит за ней с кошачьей зоркостью. Его бесконечные гримасы и ужимки по моему адресу доводят меня до исступления. При случае он, начавши ничего не значащий, вздорный разговор, обрывает его, показывая мне язык и спину. Даже иностранные дипломаты удостаиваются чести лицезреть императорский язык и убедиться в его отменном здоровье. Император множество времени проводит за столом, не скупясь на возлияния, непременно в обществе своих прусских лакеев. Русские офицеры не просто отстранены — они находятся в нарочитой опале, которую император всячески подчеркивает. Я вижу, как день ото дня закипает возмущение гвардии, оказавшейся под властью такого ничтожного шута.
Боже мой, но почему, почему императрица не сочла возможным довериться мне и моим самым лучшим интенциям в канун кончины государыни? Она выглядела такой слабой и потерянной, что невольно хотелось начать за нее действовать. Мысленно вновь и вновь я возвращаюсь к злосчастному вечеру 20 декабря. Мне уже давно нездоровилось, и последние полторы недели я провела в постели, но охватившее меня беспокойство за судьбу великой княгини было так велико, что, еле дождавшись отлучки князь Михайлы, я, одевшись в меховые сапоги и меховую шубу, приказала везти меня во дворец, но не к парадному крыльцу, где мне было невозможно объяснить свое появление в столь поздний вечерний час. Из рассказов князь Михайлы я знала о существовании бокового входа и потайной лестницы, которой пользовались для приема секретных посетителей, и бесстрашно направилась к нему. Входная дверь и впрямь была открыта и даже никем не охранялась. Слабый свет фонаря едва освещал ступеньки. По счастью, первой и единственной, кого я почти тотчас же встретила, была доверенная горничная великой княгини Катерина Ивановна, изумившаяся моему виду. Я спросила ее о великой княгине. Горничная ответила, что великая княгиня уже легла и хотя еще не спит, но было бы странным докладывать ей в такой час и при таких обстоятельствах о посетителях. Я настаивала, чтобы Екатерина Ивановна немедля доложила о моем приезде, предоставив великой княгине самой судить, нужен или не нужен ей наш разговор. Горничная нехотя подчинилась, но почти сразу вернулась с приглашением как можно скорее пройти в покои великой княгини, где уже другой прислуги не было.
Великая княгиня и впрямь лежала в постели с книгой и с изумлением спросила, что привело меня в столь поздний час, и к тому же больную — она знала о моем недуге от князь Михайлы. Я бросилась к ней со страстной речью, что вижу, какие грозовые тучи сгущаются над ее головой, и могу только догадываться, каким громом они разразятся, если государыня скончается, что все друзья великой княгини глубоко обеспокоены и хотят ей помочь и что от нее зависит открыть нам свои планы, которые все мы безоговорочно поддержим. Я говорила не только от себя, но и от имени многочисленных офицеров-преображенцев, друзей князь Михайлы, которых он и впрямь надеялся убедить выступить на стороне великой княгини. Однако мои доводы ни к чему не привели. Великая княгиня со слезами меня обняла, много раз поцеловала, но уверила, что никаких планов никогда не строила, уповает во всем на случай в Господню волю и вполне покорилась своей, как она сама понимает, горестной судьбе.
Меня слова великой княгини еще более взволновали и окончательно убедили в необходимости немедленных действий. Тем не менее добиться от великой княгини хотя бы тени согласия на наше участие мне не удалось. В мою душу даже начало закрадываться сомнение, не опасение ли говорит словами великой княгини и вполне ли она со мной откровенна. Однако великая княгиня продолжала меня ласкать и обнимать, убеждая с искренней заботливостью, не медля, возвращаться домой, пока наше свидание еще можно сохранить в тайне. В свою очередь, Екатерина Ивановна, стоявшая за дверью на часах, проявляла все признаки нараставшего нетерпения. Мне ничего не оставалось, как в последний раз поцеловать прекрасную, мокрую от слез руку великой княгини и устремиться по той же крутой лестнице к выходу, который, по счастью, был по-прежнему свободен и никем не охранялся. Дома меня ждал уже воротившийся князь Михайла, умиравший от страха за непонятным образом исчезнувшую с ложа болезни жену. Я передала ему состоявшийся разговор, который его не удивил, и он стал меня уверять, что в нужную минуту мы найдем и мужество, и необходимых помощников, чтобы противостоять несчастьям великой княгини, которая заслужила самую искреннюю любовь среди преображенцев, особенно по сравнению с ничтожной креатурой ее супруга. Спустя четыре дня государыни не стало, а мы — мы продолжаем ждать благоприятного развития событий. И все-таки сердце мне подсказывает: пора перевести ожидание в действие. Так будет лучше для нас всех, и прежде всего для России, которая может получить достойную монархиню.
