— Да ладно тебе с народом! Кто у твоего народа когда в Российской империи мнения спрашивал, кто с ним когда совет держал? Может, припомнишь, братец?
— Да не в народе сила, Роман, не в народе, а что охотники найдутся воду мутить, на престол зариться, народ-то им и не воспротивится. Гвардия преемников искать начнет.
— Есть же наследник объявленный.
— Есть, а только чего ж тогда государыня с тобой совет о престолонаследии держит? Думаешь эту тайну сохранить? Во дворце-то?
— Не думаю, ничего не думаю — о голове своей да твоей пекусь. С тебя хватит? Так что же дальше было?
— Подхватили государыню, во дворец скорехонько на руках снесли. Два часа без памяти лежала — ничем в чувство привести не могли. Кровь пустили, шпанских мух да пиявок поставили — все без толку. А как в себя пришла, говорить не может.
— Известно, от слабости. Бывало уж так.
— Ан нет, братец, язык отнялся. Мычать мычит — и только. Оно верно, что к утру еле-еле заговорила, да таково-то непонятно. Один Чулков и мог разобрать, чего велит, чего хочет. Лейб-медик за исход не поручился: может, в себя еще придет, может, и… Да что там говорить. Иван Иванович голову совсем потерял — со всеми насчет завещания советоваться стал. Сам не слыхал, но верный человек сказал, будто даже дочку свою поминать стал под именем принцессы Елизаветы.
— Это восьмилетнюю-то?
— Что и говорить, политика не для Ивана Ивановича. Всегда-то насчет нее простоват был, а тут и вовсе осторожность потерял.
— Теперь, говоришь, государыня меня видеть желает? Нет, Роман Ларионыч, миссия у тебя посложнее будет. Тут не один Иван Иванович опростоволосился. Тут куда умнее люди впросак попали. Только бы нам по горячему следу их за руку поймать да государыне представить.
— О ком ты, братец?
— О канцлере! Глаз больших-то не делай, о нем самом.
— И в чем же старая лиса промашку дал?
— Место у нового престола захватить решил — великой княгине о серьезности государыниного положения запиской сообщил.
— А все, поди, и раскрылось? Ведь Анне Карловне приглядывать за наследницей приказано.
— Приказано не приказано, а как не следить, когда Екатерина Алексеевна государыню императрицу куда как люто ненавидит. В общем, отписка записки этой у нас — представить ее государыне можно. Да и на том старый бес не унялся — нарочного к Долгорукому в Польшу отправил, чтобы как можно скорее в Петербург ворочался — при дворцовых разборках нужен будет.
— И доехал нарочный?
— Поди, доехал. Только отписка у нас тоже есть — не отречется.
— Вот тогда-то…
— Не торопись, Роман Ларионыч, не торопись, сообрази сначала, как половчее государыне при первом же свидании все дело представить. Тут дело нешуточное, тут от каждого слова живот зависит. До окончательного розыгрыша, братец, далеко. Не промахнись! И еще запомни: Бестужева-Рюмина в порошок стирай, а великой княгини не трогай. Пусть государыня по своей воле с ней разберется, а то, не ровен час — костлявая с косой времени не выбирает, а нам с тобой еще служить да жить при дворе надо. Так что снова тебе говорю: поостерегись!
…Князь Михайла согласился: деспотизм не выходит на пользу государству. Все разыгралось так быстро. Государыня неведомо откуда прознала, что канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин о недуге ее сообщил великой княгине и по тому же случаю предупредил главнокомандующего в Польше. Не могло же государство оставаться без монарха, когда на великого князя надежда плоха. Простая мера предосторожности: великой княгине следовало вовремя оказаться во дворце и защитить права своего сына, за которого гвардия куда охотнее выступила бы, чем за великого князя. Ее императорское величество рассудила иначе. Над канцлером устроен срочный суд, и приговор был ужасен: казнь через четвертование, всемилостивейше замененная лишением всех владений и пожизненной безвыездной ссылкой в какое-то глухое бестужевское сельцо под надзором солдат. Вообразить только, что пережил бедный канцлер, и за что! Потому еще Волынский настаивал на конституционном порядке, чтобы никому и в голову не приходило строить заговоры и расплачиваться за них. Князь Михайла сказал: гвардия к канцлеру никак не относилась, но здесь следует говорить об абсолютной справедливости. Россия нуждается на будущее в просвещенном монархе, который бы превыше всего ставил интересы всей державы.
Но все это лишь первая часть событий. Вторая — дядюшка занял должность канцлера. Он давно заслуживал этой чести хотя бы своей преданностью государыне, и тетушка всегда толковала, что дядюшка несправедливо обойден графом Бестужевым-Рюминым, который и при императрице Анне Иоанновне, и при правительнице принцессе Анне одинаково интриговал против нашей государыни. Справедливость восторжествовала, а родные князя Михайлы и вовсе прислали гратуляции и дядюшке и мне. Досадно, что может существовать такое мелочное тщеславие. Но князю Михайле назначение дядюшки заметно приятно, и он сказал, что в Москве, куда мы непременно поедем для знакомства со всеми многочисленными его родственниками, свои законы, которых не следует неглижировать. Я дала себе слово, что найду способ проявлять свое расположение ко всем тем, кто дорог и приятен князю Михайле, лишь бы он был счастлив и доволен.
Батюшка уверен, что перед свадьбой мне непременно следует попросить у государыни чина для князя Михайлы и добавления приданого для себя. Ни за что ничего такого делать не стану, хотя не раз слыхала, что дядюшка Михайла Ларионыч не упускает случая попросить у государыни земель и поместий, не отказывается и от наградных. Императрица ему не отказывает, потому что по службе дядюшка лихоимства и казнокрадства отнюдь не допускает и жестоко за него расправляется. Выходит, что дядюшка получает доплату за честность. Но откуда же взять лишних средств всем его чиновникам; если возникает нужда? Ведь строгость дядюшки вознаграждается едва ли не сторицей. Князю Михайле о том знать не след. Боюсь, он пожмет плечами и снова скажет, что человечество следует переделывать все, а на это понадобятся многие поколения, так что нынче и резону нет что-нибудь менять. Согласиться с его фатализмом трудно, да для меня и невозможно, однако свой резон в его рассуждениях есть. Тетушка Анна Карловна сказала, что князь Михайла, как все молодые гвардейцы, немалое состояние проиграл в карты и что мне за ним придется следить, а того лучше взять все мужнино состояние в свои руки и научиться хозяйствовать.
— Поздравляю, братец, поздравляю! Катерина Романовна-то наша не то что женишка своего обошла да вывела — такой сердцеед, а акромя графинюшки, света Божьего не видит — великой княгине и той голову как есть вскружила.
— Да ты, Михайла Ларионыч, с больной-то головы на здоровую не вали. Не я наследника с супругою ужином угощаю, не я с ними разговоры полночные веду. Вон какой ты у нас прокурат, только дивиться можно. А что великая княгиня с графинюшкой нашей беседу завела, так и быть должно. Мало кто у нас из дам науками интересуется. Екатерине Алексеевне, стало быть, любопытно: почему с младшей в доме хозяюшкой не потолковать при случае. Не ради нее ведь Петр Федорович и сам приезжал, и супругу свою привез. Не зря старался, ой не зря. Прост наш великий князь, прост, а тоже свои планы строит.
— Анна Карловна прямо с утра государыне все и доложила. Государыня знать хотела, про что племянничек ненаглядный толковал, к чему речь клонил. Да и о беседе великой княгини с Катенькой все изложила. Как иначе!
— Что доложила, хорошо. А сам-то как думаешь, что тут за секрет такой великокняжеский?
— Есть секрет, как не быть, только ничего хорошего в нём не вижу. Говоришь, великая княгиня долгонько с Катенькой толковала? Так-то оно так, да перед тем Пётр Федорович немало внимания графинюшке уделил. Не знаю, о чем речь шла, но раздосадовался великий князь, кончил тем, что язык Катеньке показал и к общему разговору перешел.
— Язык-то он всем показывает, как разговор кончить собирается. Кому покороче, кому подлиннее. На той неделе с духовником в спор вступил. Тот ему о вреде лютеранства толковать начал, великий князь поначалу вспылил, ногами затопал, а там язык на всю длину вытянул, да и прочь пошел.
