Приятно, что Вы ко мне обратились. Действительно, мне поступали предложения насчет воспоминаний о Борисе Рыжем, но эта тема для меня всегда была очень непростой, слишком личной, и я отказывался от любых разговоров на эту тему, но в начале этого года я все же решил что-то написать, скорее для себя, и начал изучать материалы, связанные с Б. Р. в Инете, и, к сожалению, нашел не самые лицеприятные тексты для меня, и поэтому как-то желание исчезло что-то хорошее о нем вспоминать. Но потом, особенно исходя из того, что из-за здоровья мне и самому осталось недолго быть (у меня есть приблизительно один год), то я мог бы ответить на некоторые вопросы. И я даже уже вел предварительные переговоры на эту тему с местными блогерами, они рады были бы опубликовать, но, к сожалению, не располагают ни средствами, ни желанием на определенные изыскания. Причем самому мне писать крайне сложно из-за того, что я занят ускоренным изданием собственных произведений (в первую очередь стихотворных), кому они, правда, нужны, кроме меня? — но тем не менее своя рубашка, как говорится, ближе к телу. Думаю, что я могу наговорить на пленку и затем уже в электронном виде выслать Вам. Но единственно хотелось бы, чтобы вопросы задавал собеседник. Попробую его отыскать здесь. Такой вот расклад, напишите ваше видение, как бы вы хотели организовать эту работу? Что касается текстов, то есть только несколько моих стихотворений, связанных с Борисом, письма его ко мне, одно мое к нему (копия), один машинописный текст его стихотворения, несколько фотографий с ним и сделанных им, а также мои упоминания о нем в письмах к. А. Пурину, в том числе одно крайне эмоциональное, вызванное его дневником. Вот, собственно, и все.

«Музыка» — вообще частое слово в его стихах. Поэт — согласно Рыжему — это тот, кто при помощи «смертных слов» очищает от грязи и возносит к небесам пошловатый мотивчик действительности. Но мотивчик, на который кладутся слова, да и сами слова все равно нужно брать у жизни, какой бы убийственно жалкой она ни казалась… На примере этого странного перерождения символистской идеи о «двоемирии», дважды перевернутой линзами акмеизма и сюрреализма, отчетливо видно, что большой стиль, имеющий свой исток в начале прошлого века, далеко еще не исчерпан в нашей поэзии. Проще говоря, блоковская линия еще отнюдь не завершена, «все банальности „Песен без слов“» (фортепианный цикл Ф. Мендельсона, упомянутый Георгием Ивановым в стихотворении «Я люблю безнадежный покой…». — И. Ф.) далеко еще не пересказаны русскими поэтами.

…Он совсем не таков, каким может показаться неискушенному или невнимательному читателю. Многие сегодняшние поклонники его таланта не способны расслышать высокие регистры его голоса, различить тонкие модуляции этой поэзии — они довольствуются ее поверхностным слоем, звучаньем «блатной музыки» или «есенинской ноты»… Не припоминаю, кстати, чтобы Рыжий говорил что-либо о Есенине (а, по-моему, лишь о стихах он и говорил — о чем же еще?) — разве что высказывал справедливую мысль: все лучшее в Есенине — от Блока, а раз так — вернемся к первоисточнику… Разумеется, «жизнестроительство» было ему не чуждо, а хулиганский жаргон и приблатненный лирический герой — не просто модный «прикид»; что-то такое, конечно, наличествовало в составе его крови, в «свалке памяти», в психике, расщепленной выморочным советским отрочеством. Только экзистенциальная бездна, раскрывающаяся за лучшими стихотворениями Рыжего, — иного качества и размаха, иного масштаба: не та, что сквозит в тоскливой зэковской песенке, а та, что разверста для нас Ломоносовым.