— Оп-па! — Кендер присел от неожиданности и поспешно отступил обратно, зажимая рот рукой. — Заткнись, Непоседа, если не хочешь иметь дело с целой деварской армией.

И действительно, двое стражников, за которыми спешил Тассельхоф, столкнулись в коридоре по меньшей мере с двумя десятками гномов. Скорчившись в каком-то темном углу, Тас слышал их возбужденные восклицания и все ждал, что они вот-вот отправятся искать его, топая ножищами по каменному полу.

Но ничего подобного не случилось.

Прислушиваясь к разговору, Тас выждал еще немного, а потом рискнул выглянуть из-за угла. Только теперь он разглядел, что некоторые из присутствующих гномов вовсе не похожи на деваров — их бороды были тщательно расчесаны, да и одеты они были в сверкающие доспехи.

Самое главное, они выглядели довольно воинственно и грозно. На двух деваров эти новые гномы смотрели мрачными взглядами, словно прикидывая — свежевать их сейчас или немного погодя.

— Горные гномы! — пробормотал Тассельхоф, узнав орнамент на доспехах и гербы на щитах. — А если верить тому, что сказал Рейстлин, — они и есть враги, с которыми воюет Карамон. Следовательно, они должны сейчас быть у себя под горой, а не у нас. Если мы, конечно, сами не под горой, а я начинаю склоняться именно к этому выводу. Интересно, однако, что они тут делают?

В это время один из горных гномов заговорил, и Тассельхоф заметно просветлел.

— Наконец-то попался хоть кто-то, кто говорит на нормальном языке! — с облегчением вздохнул он.

Гном говорил на грубой смеси гномьего и Общего, что объяснялось, по-видимому, его незнанием или нежеланием говорить по-деварски. Насколько Тас понял, предводителю горных гномов было плевать на спятившего мага и на умирающего от чумы кендера, который бродит где-то в подземном лабиринте.

— Мы пришли за головой предводителя Карамона, — прорычал гном. — Вы, девары, сказали нам, что маг обещал все подготовить. Если все готово, то на конечном этапе мы могли бы обойтись и без него; лично я предпочел бы не иметь больше дел с черным магом. Теперь скажи мне, Аргат, твои воины готовы атаковать вражескую армию изнутри? Готовы ли вы пойти и убить предводителя? Или все это было простой уловкой? Если да, то вашим сородичам в Торбардине придется плохо!

— Это не уловка, — проревел тот, кого звали Аргат, и стиснул кулаки. — Мы готовы начать действовать. Предводитель сейчас в штабе. Маг сделал так, что он сейчас один — с ним только его телохранитель. Наши люди готовы атаковать гномов холмов. Когда вы сделаете свою работу, когда лазутчики сообщат, что ворота Торбардина открываются…

— Сигнал уже звучит, звучит в эти самые минуты, — отрезал предводитель горных гномов. — Если бы мы были над землей, ты услышал бы зов боевых труб. Армия Торбардина уже идет!

— Тогда идем и мы, — подтвердил Аргат.

Поклонившись, он сказал с насмешкой:

— Если ты не боишься, идем с нами. Мы лишим Карамона головы прямо сейчас.

— Я пойду с вами, — холодно сказал гном, — лишь затем, чтобы убедиться, что вы не замыслили никакого нового предательства.

О чем еще говорили гномы — Тассельхоф не слышал. Привалившись спиной к стене, он старался переварить услышанное. Ослабевшие ноги затекли, и в них впивались тысячи иголок, голова кружилась, а в ушах гудело, но Тас ничего этого не замечал.

— Карамон, — прошептал он, стараясь что-нибудь придумать. — Они хотят убить его! И все это устроил Рейстлин…

Тас вздрогнул.

— Бедный Карамон. Его родной брат-близнец… Если бы только он узнал, это убило бы его на месте. Гномам не понадобились бы даже их топоры.

Внезапно кендер вскинул голову.

— Тассельхоф Непоседа! — сердито сказал он себе. — Что это ты делаешь? По-моему, ты бездействуешь и не знаешь, на что решиться, совсем как овражный гном, у которого одна нога завязла в глине. Ты должен спасти Карамона! В конце концов, ты же пообещал Тике присматривать за ним!

«Спасти его?! Как, старая дверная ручка?… — зазвучал у него в голове гулкий голос, подозрительно похожий на голос Флинта. — Там не меньше двадцати гномов, а у тебя лишь этот нож, которым лишь курам головы отрезать!

— Что-нибудь придумаю, — отрезал кендер. — А ты сидишь себе под деревом, ну и сиди…

В ответ послышалось насмешливое фырканье, но Тас не обратил на него никакого внимания. Выпрямившись во весь рост, он выдернул из-за пояса маленький нож и начал бесшумно — как умеют только кендеры — красться по коридору.

У нее были темные волнистые волосы и кривоватая хитрая улыбка, которая впоследствии так нравилась мужчинам у ее дочери. Ее характер был простым, открытым и честным, как у одного из ее сыновей, и еще она обладала даром — редким и удивительным, — который она сумела передать своему второму сыну.

Это была способность к магии. Но одна способность сама по себе мало что значит, а она была слаба — слаба волей и духом. Вместо того чтобы самой повелевать магическими силами, она позволила магии овладеть собой, и поэтому она умерла. Ее смерть не оказала почти никакого воздействия ни на ее дочь — волевую и целеустремленную Китиару, ни на сына-силача Карамона. Китиара вообще ненавидела мать и сильно ревновала ее, а Карамон, хоть и забоится о матери, однако гораздо ближе ему был собственный брат-близнец — хрупкий и болезненный Рейстлин. Кроме того, странные видения и галлюцинации, а также мистические трансы, в которые мать частенько впадала, делали ее абсолютной загадкой для молодого воина.

Рейстлина смерть матери повергла в глубокое отчаяние. Он был единственным из ее детей, кто до конца понимал свою мать. Он жалел ее за слабость характера, хотя за нее же и презирал. Когда мать умерла, Рейстлин пришел в ярость; он остался один-одинешенек в целом мире, наедине со своим драгоценным и опасным даром. Как ни сердился молодой маг, в глубине его души рождался безотчетный, всепоглощающий страх, ибо в судьбе матери ему виделся его собственный жребий.

После смерти мужа мать Рейстлина погрузилась в состояние, близкое к трансу, вызванное горем и безразличным отчаянием, из которого она не вышла до конца своих дней. Рейстлин был беспомощен. Он ничего не мог сделать, только смотрел, как угасает огонек ее жизни, по мере того как она медленно уходит во тьму. Мать лежала молча, никого не узнавая и отказываясь от еды, то и дело разумом своим уносясь в иные планы бытия, видеть которые дано было только ей.

Ее сына — тоже мага — это потрясло до глубины души.

Он сидел с матерью в ее последнюю ночь. Держа мать за тонкую руку, он смотрел, как ее ввалившиеся, лихорадочно блестящие глаза следят за чудесами, вызванными к жизни сорвавшимися с цепи магическими силами.

Этой ночью Рейстлин поклялся себе страшной клятвой, что никогда не позволит никому и ничему — ни своему брату-близнецу, ни сводной сестре, ни магии, ни судьбе, ни даже богам — играть собой так, как это было с его матерью.

Он сам, и только сам поведет себя по жизни, поведет туда, куда ему будет нужно.

Он поклялся себе в этом самой страшной клятвой, связавшей его на всю жизнь, но он был еще мальчишкой, который остался один в темноте подле умирающей матери. Он слышал ее последний судорожный вздох и чувствовал, как последняя дрожь пробежала по тонким, таким же, как у него самого, пальцам. Сжимая эти пальцы, он плакал и все умолял ее сквозь слезы:

— Мама, вернись домой… вернись домой!

Теперь, в Замане, эти слова были обращены к нему. Они дразнили и испытывали, смеялись и молили, разогревали его гнев и холодили душу. Они звенели в ушах, эхом отдавались в голове, словно звучали надтреснутые колокола — не в тон, не в лад, невпопад. Чувствуя, что голова его вот-вот разлетится от боли, Рейстлин сильно ударился лбом о стену.

Однажды Рейстлин видел, как Ариакас пытал пленного рыцаря, заперев его внутри звонницы. Ночь напролет темные жрецы звонили в колокола, вознося хвалу своей Королеве. Наутро рыцарь был найден мертвым, а на его перекошенном лице навеки застыла гримаса ужаса — ужаса столь бесконечного и глубокого, что даже привычные к жестокости палачи поспешили поскорее избавиться от трупа.