На круглом столике Имс увидел маленький айсберг, после протирания глаз превратившийся в поднос, прикрытый снежно-белой салфеткой. Похоже, Артур все же вспомнил про страдальца-шефа, принес еды и кофе. Имс встал, потянулся, посмотрел по сторонам. За стеклянной стеной, отделявшей его от остального офиса, вовсю трудились. Тогда Имс встал, пошел на балкон, с большим наслаждением выкурил сигаретку и вернулся, чтобы посмотреть, что же такого притащил ему Артур.
После еды опять сильно потянуло в сон. Имс пообещал себе, что еще минутка, и он встанет и вернется за компьютер продолжать битву, но сидеть развалившись в мягко покачивающемся кресле было так уютно, подголовник поддерживал голову так удобно, а сирень из букета пахла так нежно и вкрадчиво, что веки Имса тут же налились тяжелым и горячим, и закрылись сами собой. Ладно. Он посидит так пять минут, а потом уже...
***
Весна сорок пятого года в Лондоне была как первая весна в только что созданном богами мире.
Богами, которые очнулись от тысячелетнего сна юными, невинными и прекрасными, не отягощенными болью и тоской, знающими только красоту, молодость и благоденствие.
И все вокруг оглушительно пылало счастьем: никогда еще так победительно не всходило на востоке солнце, являясь из-за Ла-Манша словно едва отлитый, еще горячий золотой шар, еще никогда так ослепительно не сияли звезды в вечернем небе, будто написанном кистью Моне, еще никогда так буйно не цвели жасмин и сирень в садах вокруг Лондона. Еще никогда не были такими прекрасными женщины, никогда не светились такой радостью лица, никогда мир еще не кричал изо всех сил, так громко и исступленно – жизнь, жизнь, жизнь!!!
Как можно было не поддаться этой эйфории? Как можно было подавлять вдруг снова воспрянувшую надежду, навзрыд вопящую внутри о том, что еще не все, не все потеряно, о том, что все еще может быть, о том, что когда ничего не известно точно, надо ждать, ждать, ждать...
И Имс не устоял. Его цинизм, врожденный и выпестованный многими годами на службе Ее Величества и богатым жизненным опытом, рухнул под натиском этой новой, долгожданной весны. Внутренний голос, давно уже бубнящий свою, одну и ту же надоедливую, тоскливую мантру «семь лет, семь лет никаких вестей», умолк и больше не давал о себе знать. Скорее всего, спроси его кто-нибудь, Имс не смог бы даже точно сформулировать, на чем же зиждется его хрупкая, эфемерная надежда. Любому эти неясные, иррациональные мечты, похожие на неумелые акварельные картинки, показались бы смешными, наивными. Ну так Имс никому о них и не рассказывал, так же, как не рассказывал ни о чем последние семь лет...
И все же надежда цвела внутри него, как гроздья вьющихся роз в английских деревнях. В конце апреля Имсу пришлось на пару дней съездить в поместье – все шло к тому, что ближайшие месяцы он будет занят, очень сильно занят, и требовалось оставить денег и распоряжения старику-управляющему.
Авто Имса летело мимо зеленеющих садов, ярко-изумрудных полей, обсаженных по периметру буками, мимо деревенек, словно висящих в облаках свежераспустившихся цветов и лопнувших почек, и эта ослепительная, неповторимая весна вливалась в него как молодое вино, вдыхала новые силы в спрятанную внутри него надежду, окутывала Имса как сверкающая вуаль.
Имс видел, как у соседа-приятеля на выгоне пасутся два совсем маленьких жеребенка, и остановился поговорить с конюхом и погладить шелковые носы. Жеребята смотрели на него настороженными карими глазами, прикрытыми длинными загибающимися ресницами, а Имс видел другие глаза, так отчетливо и ярко, как давно уже не мог увидеть в последние годы...
Он сделал еще одну остановку – в городке по соседству с поместьем, и там тоже встретил знакомых – старую миссис Эдгрейв с внучкой, которую Имс помнил еще крошечной девчушкой на трехколесном велосипеде, а теперь ему улыбалась тоненькая хорошенькая девушка, и в ее улыбке он тоже увидел мираж другой, совсем другой улыбки...
Даже то, как выбежал на крыльцо старый Перкинс, встречая хозяина, и засиял, вставая навытяжку, – во всем глупое сердце Имса видело знаки будущего, тайные, словно только его взгляду доступные свидетельства того, что – все еще будет.
Вечером позвонил Рональд Торнли и приказал назавтра прибыть к месту службы. Майор Имс включен в список делегации, отправляющейся в Берлин.
***
В Берлине не было весны. Зимы, впрочем, там не было тоже. Было там – отсутствие жизни. Как в трупе нет ничего кроме тканей, жидкостей и костей, ничего кроме жалких органических соединений, так и тут не было ничего, кроме пустоты. Здесь на пахло ни кровью, ни болью, как можно было бы подумать, здесь не резало глаза страданиями, нет –это уже осталось в прошлом. Все эти вещи относились к жизни, к агонии, подобно тому как умирающее до срока тело стремится во что бы то ни стало вернуть себе силы, пусть через грязь и боль и мучения, здесь же не было уже ничего. Имс смотрел на истерзанные бомбежками и пожарами здания, на развороченные артиллерийскими ударами улицы, на треугольные стеклянные зубы в оконных проемах кое-где сохранившихся стен, и думал почему-то о небесных когтях, дорвавшихся наконец-то до своей жертвы.
Берлин был мертв, мертв навсегда, Имсу казалось, что невозможно найти такой силы, которая вернула бы этот город к жизни. Жертва, отдавшаяся взращенным ею же палачам, отдавшая последний вздох еще до того, как на шею ей наступила нога победителя... Имс бывал здесь прежде, в двадцатых, и ничего не было в этой выжженной, укрытой пеплом могиле от того города, который он знал раньше – жемчужины европейской культуры, творческого, научного центра, точки притяжения всех интеллектуалов...
Статус особого посланника, полная автономность и неподотчетность в своих действиях, практически вседозволенность, которую Имс получил вместе с назначением, позволяла ему все. Торнли даже не дал ему никакого конкретного поручения, но –неограниченные полномочия, сказав лишь: «осмотрись там».
Вопросов Имс задавать не стал, бывают случаи, когда слова могут только запутать положение. Он привычно быстро собрался, да и что тут было собирать – чемодан со всем необходимым постоянно ждал его в углу спальни. Вечером он сидел в кабинете, выудив из сейфа тощую серую папку, с обтрепанными по срезу ленточками завязок, но так и не открыв ее, забывшись, засмотревшись в пространство. В папке хранились несколько жалких бумажек, которые он смог добыть за эти годы. Бумажки эти он знал наизусть: каждая складочка, каждая морщинка, каждый оторванный уголок были вечными оттисками отпечатаны у него в сердце. Когда за ним прибежал ординарец, с сообщением, что машина прибыла, серый картон уже догорал в камине, обещая вот-вот превратиться в невесомые хлопья бледного пепла.
И вот теперь Имс шел по обугленным костям бывшей Фридрих-штассе, про себя отсчитывая дома, хотя кое-где еще встречались грязные черно-белые таблички с цифрами – бывшие номера. Особенной насмешкой выглядели они на отдельно стоящих фасадных стенах – когда за выбитыми окнами просматривались только груды развороченных кирпичей. Все вместе производило на Имса жутковатое впечатление ужасной кинодекорации, где любые стены суть имитация настоящих, где любая жизнь – лишь фальшивая иллюзия.
Зачем он шел по этому адресу – он не знал. Скорее всего, там ничего нет, кроме такого же мертвого куска городской плоти, что он видел по обе стороны от себя. А даже если и есть – что, что он рассчитывает там найти? Смешно! Но просто это было почему-то надо, и даже не ему, а той неуемной надежде, которая так и пульсировала внутри, тикая как метроном, окатывая нервы горячим, как тающий воск. И Имс шел, не в силах больше усмирять жажду, которую он так терпеливо сдерживал эти годы...
***
Это было страшно: серые закопченные стены с провалами разбитых окон, а по обеим сторонам от каким-то чудом сохранившегося дома – две глубокие воронки от упавших авиационных бомб. Да и в самом этом доме не было крыши, съеденной пожаром, и сквозь обугленные балки Имс видел пустое пепельное небо над Берлином. Он тяжело ходил по квартире, у одного окна нашел россыпь гильз, коричневое пятно засохшей крови и детскую кепку – похоже, тут убили какого-то мальчишку из гитлерюгенда. Искать было бесполезно, он это знал и не рассчитывал ни на что, но ничего не мог с собой поделать: его надежда не давала ему поверить, что Артур ничего не оставил. Только не Артур. Поэтому Имс начал обыскивать, а затем и принялся крушить уже мертвую квартиру, доводя начатое войной до конца, в поисках сам не зная чего. И конечно, проклятая его удача его не подвела и в этот раз, он оказался прав – за печью, оторвав кусок обоев, он нашел нишу и в ней – растерзанный, знакомый вдоль и поперек молескин, с единственным оставшимся листком, на котором четким родным почерком было выведено: «Мы никогда не умрем».
