— Я был любимым, — произнес я все с той же твердостью. — Он навещал меня трижды в день, но так ничего и не добился.

Полукороль и полубог всплеснул руками, призывая в свидетели находящихся в зале.

— Ну не наглец ли! Поглядите-ка на него! Да как же ты, бродяжка, осмелился явиться сюда? А что если я снова отправлю тебя к Глору? К крестничку твоему любимому?..

Я терпеливо пережидал, пока стихнет очередной взрыв веселья. Что-то подсказывало мне, что я выбрал верный тон. Только так я мог здесь чего-то добиться.

Хохот наконец поутих. С угрожающей готовностью ко мне шагнул огромного роста охранник. Хозяин зала сделал небрежный жест, и исполин остановился. Замер изваянием, застыл замороженной букашкой.

— Кажется, начинаю понимать, чем ты приглянулся Глору. Твердый орешек, а орешки — они… Мда… Так чего же ты хочешь, красавчик?

— Может, стоить поднять архивы, — робко подал голос один из советников. — На предмет выяснения личности. Если он и впрямь сидел у Глора, в картотеках обязательно найдутся соответствующие отметки…

Властелин отмахнулся от говорящего, как от докучливой мухи.

— Обойдемся без канцелярщины! Даже если он все выдумал, думаю, его стоит послушать… Так чего ты хочешь?

Последняя фраза была обращена ко мне. Сердце мое предательски дрогнуло, и я всерьез испугался, что оно не позволит мне доиграть весь этот спектакль до конца. Я постарался собрать расплясавшиеся нервы в кулак. Прежде чем заговорить, хрипло откашлялся.

— Четыре пропуска. Временных или постоянных — неважно.

— Четыре? — величавое личико сморщилось. — Не много ли?.. Один я бы дал тебе, пожалуй.

— Четыре или ни одного, — упрямо пробубнил я.

На минуту под торжественными сводами повисло молчание. Оставалось гадать, чем оно могло завершиться. Вариантов, к сожалению, хватало. Они могли распять меня на кресте, облить кислотой или сжечь живьем. Я был в полной их власти, и, сознавая это, сбоку шевельнулся охранник. Он вызывал у меня все большую тревогу. Такому схватить человека в охапку и выбросить, скажем, в окно было бы сущим пустяком.

Властелин потер бледным пальцами лоб.

— Хорошо, наглец! Выпишите на его имя четыре пропуска!..

Это была настоящая победа!.. Боясь спугнуть ее, я поспешил опустить взор. Теперь мне уже страшно было обнаружить на их губах иронические улыбки. Они могли запросто разыграть меня. Чудо казалось таким хрупким и ранимым…

Но что это? Тучный советник сунул мне в руки четыре картонных квадратика и неспешной утиной походкой возвратился на свое место. Я заставил себя посмотреть на маленького бога. Он на самом деле улыбался. Но при этом отнюдь не собирался останавливать меня или науськивать своего громилу. Я был забавным эпизодом в их жизни, только и всего. На мгновение мне показалось, что от меня чего-то ждут. Так кошка, замерев над полузадушенной мышью, дает возможность отдышаться маленькому существу, но стоит жертве прийти в себя, как оживает и кошка…

Все еще ожидая насмешливого окрика, я медленно развернулся и старческим шагом направился к выходу. Никто не остановил меня. Миновав анфиладу залов и спустившись по мраморной лестнице на два этажа вниз, я очутился на улице. Парковые статуи глядели на меня пустыми глазницами, не понимая, отчего я улыбаюсь. Выйдя за ворота, я свернул в ближайший проулок и там, не выдержав, припустил во всю прыть. Только через пару кварталов я сумел наконец остановиться. Вытащив из кармана заветные пропуски, принялся внимательно их рассматривать. Слова прыгали перед глазами, расплывались, и я не сразу прочел отпечатанное. «Временный пропуск на проезд в видах транспорта… Автофургон номер такой-то, маршрут, время отправления…» Я спрятал картонные квадратики. Пять дней! Да, черт подери! Через пять дней мы уберемся из этого города. А значит, не будет больше поблизости ни Манты, ни его подручных!.. Окрыленный, я снова побежал.

Знакомый двор, ветвистые тополя… Некто невидимый подставил мне подножку. Неловко взмахнув руками, я пролетел по воздуху и ударился телом о мокрый асфальт. Влага немедленно пропитала пиджак и ветхую рубаху. Я лежал возле нашего домика, и мерзкий холодок гулял по моей спине. Изуродованный замок валялся перед самым носом. Мохнатые от разбитой щепы створки были распахнуты настежь. Кто-то успел побывать здесь до меня.

Как же бывает иногда пусто… Худшая из пустынь — пустыня, поселившаяся в груди. Мозг слеп, и ты не видишь ничего вокруг, только голую почерневшую пустыню и призраки людских оболочек, которые где-то вне, в другом, отдалившемся от тебя мире. Все твое — в крохотном зазубренном осколке, слету вонзившееся в самое сокровенное, медленно остывающем и продолжающем жечь. Контузия памяти, контузия чувств…

Мерзко! Я не сумел их даже похоронить. У меня не хватило сил. Те же призраки окружили меня и, забрав из трясущихся рук лопату, исполнили мой труд. Кажется, это стоило тех самых четырех пропусков. За четыре бумажных квадратика они вырыли просторную яму и, опустив тела, завалил их глиной и щебнем. Кто-то из них не поленился соорудить над холмиком табличку, надписав на ней три имени.

Несколько ночей я согревал могилу своим телом. Зарывшись лицом в грунт, шептал обращенные к ним слова. И они, конечно, слышали меня. Слышали, но не могли ответить. По разным причинам. Рот Чака был залит смолой, а перед этим его жестоко били. Барсучка же я сам вынул из петли. Медная проволока почти перерезала ему горло. Тонкие его пальцы были переломаны все до единого. И наконец она… Губы, что меня целовали, ресницы, которые приводили меня в восхищение, глаза… Мне было страшно даже думать о ней. Как они могли?.. Как?!..

Пытки, перенесенные друзьями, я перенес почти воочию. Их жуткая смерть легким голубым облаком вошла и в меня…

Не знаю, сколько времени я провел в подобном забытьи. Не знаю, почему наконец очнулся. Наверно, я что-то заговорил и, услышав свой севший от одиночества голос, стал медленно приходить в себя, возвращаясь и выпутываясь из обманчивых форм, из зыбкого тумана в эту искалеченную, ненужную мне реальность…

Я сидел в опустевшем доме, в опустевшей комнате. Первое, что я ощутил, были мои руки, тесно втиснутые в карманы. Пальцы крепко что-то сжимали, и неосторожным усилием я выволок их наружу. Веером вспорхнули измятые затертые записки, написанные рукой Читы. Кусочки былого счастья, на которых впервые она называла меня самыми ласковыми из всех возможных имен. Мы были юные и немые. Мы не умели любить вслух. Доверять чувства бумаге казалось борее простым, и, кружась в воздухе, наши первые неумелые признания поплыли к земле. Они планировали по диагонали вниз, на неуловимый миг замерев на месте, двигались обратно — и так снова и снова, отчего трепетное падение их напоминало полет бабочек. Одна из записок не завершила падения, кромками уцепившись за диван и стул. Я с надеждой взглянул на нее. Сейчас… Если сумею взять ее, не дам упасть, значит, не все еще потеряно. Что-то еще быть может заполнит мои вены, подтолкнет замороженное сердце. А если нет…

Я быстро наклонился вперед. Диван скрипнул, и освободившийся листочек вяло кувыркнулся, беззвучно приземлился на пол. Я поднялся. Больше мне здесь нечего было делать…

Я брел по улице, не обращая внимания на окружающее. Ветер, словно озорная собачка, крутился вокруг, норовя метнуть в лицо пригоршню влажных листьев. Жирная грязь заглатывала каблуки, чавкающе и неохотно выплевывала обратно, в глаза искательно заглядывали встречные лужи. Высоко надо мной, лениво помахивая розоватыми плавниками, проплыл огромный окунь. Он был сыт и потому не заинтересовался одиноким прохожим. Но даже если бы он спустился ниже, я продолжал бы вышагивать по тротуару, не делая никаких попыток спасись. Мне было все равно. Природа, город продолжали жить, но ИХ не было. Уже не было. А значит, не было и меня. Все мои друзья очутились там — по ту сторону жизни, и мне действительно нечего было здесь делать. Путь меня больше не волновал. Отныне всеми моими дорогами распоряжалась мутная неизвестность…