СЕДОЙ ПРОФЕССОР ПИШЕТ ПОЭТЕССЕ

Бывают дни, когда человек чувствует себя и неспокойным и несчастным. Сидит за столом и не знает, что думать о своем будущем, не знает, как дальше жить.

Но предельно несчастлив старый человек тогда, когда убеждается, что единственное его общество — одиночество.

Я был очень, очень одинок, хотя в моем доме находились и Другие люди. Вдруг мне позвонили и принесли Вашу книгу. И я зачитался Вашими стихами о любви. (Не смейтесь, пожалуйста.) Я слишком стар, чтобы вновь полюбить, но слишком молод, чтобы совсем не любить.

Когда я читаю Ваши строки о двуличии любви, мне кажется, что в них звучит всечеловеческая трагедия.

Скоро я еду в экспедицию к воттам (это маленький финно-угорский народ) и Вашу

книгу возьму с собой. Буду жить в палатке вместе со студентами, которые не понимают Вашего языка. Вечерами стану читать и переводить им Ваши стихи.

МОИ ПОДРУГИ

Хранительница бессмертия

Ее глаза дарят мне неисчерпаемый блеск двадцати шести озер Видземского края, в ее седых волосах горит белый огонь юности.

Ее враг — забвение. Как шмелиное гнездо, гудит ее краеведческий музей — там она собирает терпкий и бесконечно чистый мед трудов настоящего и прошлого.

Она хранит бессмертие людей, запечатленное в их вещах, жилищах, письменах. Она — сестра и мать художников, писателей, композиторов, борцов революции, всех лучших людей труда, всех честных рядовых людей. Если у любимого писателя — ныне живущего или уже умершего — день рождения, она с утра надевает праздничное платье и весь день вспоминает этого человека, и словно светится изнутри.

Она живет в доме, который называется Саулгриежи — Солнцестояние, — и маленькое

озерцо серебрит его порог. Огромные клены на / обочине шепчут медлительно и ликующе:

— Ты уйдешь и все-таки ты останешься!

Оттого-то, уходя, я остаюсь у нее.

Часто сердце, как чайка, взлетает на ЛиеУ пайский маяк, но и оттуда глядит оно в сторону того края, где живет моя подруга, й видит его.

Близ Саулгриежи сходится много дорог, бегущих в Мадону, Лаздону, Ляудону, Праулиене и Агашиене, — и облака над ними — белые, темные — полны вековых раздумий.

Я знаю, она помнит и мой день рождения, и вечные думы ее облаков прольются и над моими дорогами.

Маленькая малиновка и огромная тень

Она сидит с полузакрытыми глазами в белом халате врача и слушает изо дня в день рассказы людей о боли и страхах.

Ни с кем не делится она своими заботами об этих людях.

Но они провожают ее до дому, серебрят завитки волос, по вечерам заставляют склонять голову над книгами, сидят рядом в концерте и в театре, все время задают вопросы уму и сердцу: как сделать лучше?

Ее лицо спокойно, но, когда она поднимает веки и отвечает, из глаз ее вылетают два карих огонька, как искры из маленького кузнечного горна.

Иногда в ямочку на ее щеке, словно малиновка, прыгает улыбка. Эта малиновка бойко клюет огромную, грозную тень, которая надвигается на человеческую жизнь. Тень мечется,

распадается и тает. Маленькие огоньки сжигают страх.

Когда она жгутом перетягивает мне руку над локтем, я вижу, как старается она расправить складку, прорезанную заботами меж ее бровей, — если слишком высоко поднимается красная струя жизни — эта струя превращается в союзника огромной тени.

Но когда напряжение усмирено, струя опускается, все сделано, как должно, — малиновка снова прыгает в ямку на щеке, маленькие огоньки вылетают из горна глаз.

Часто в поздний вечерний час, в телефонной трубке раздается ее полушутливый голос:

— Как дела?

Я не знаю, спит ли она Может ли она вообще заснуть в темноте, как другие. Ее жизнь — сплошное бодрствование ради жизни Других.

Мне чего-то недостает, если над моей работой, моими радостями и моими бедами не реют крылья милой, верной малиновки. Маленькой малиновки, которая бойко клюет огромную тень и отпугивает ее.

Она не спрашивает: что я за это получу?

В юности она обучалась балетному искусству и хотела стать балериной, а стала учительницей. Теперь она учит девочек хорошо готовить, красиво сервировать стол. Но походка у нее такая, как будто она не ходит, а летает, и руки ее прикасаются к каждой вещи с округлой плавностью.

Когда она входит ко мне со своим маленьким сыном (она потеряла человека, которого любила), — оба они сразу же начинают приводить в порядок мои разбросанные книги и разглаживать скомканную скатерть. Сами того не сознавая, они каждым вздохом, каждым движением борются за красоту.

Моя подруга со своим сыном живут в комнатке у моря. За их окном толпятся могучие сосны. Когда я летней порой захожу к ним, го часто вижу там другую женщину, которая более близка моей подруге, чем я.

Болезнь лишила эту женщину способности ходить. Она передвигается в кресле на колесах, и только руки ее находятся в постоянном движении. Артель инвалидов ценит ее умение поднимать на чулках спустившиеся петли. Благодаря этой работе она сумела вырастить сына и дочь — отец их бросил, когда заболела мать.

Ее дети тоже сидят в маленькой комнате у моря и болтают с сыном моей подруги. Потом они выбегают во двор, и голоса их разносятся по сосновому бору.

Моя подруга не оставляет этих оставленных. Когда она упоминает о больной женщине, в ее голосе всегда звучат уважение и восхищение. Она дарит ей свою любовь, она дает ей возможность отдохнуть летом.

Я украдкой смотрю на незнакомую, отважную женщину.

Я понимаю — она могла бы отдыхать и в другом месте, но там не было бы ласкового голоса нашей подруги, легкости ее движений, ничем не омраченного смеха, вместе прочитанных книг, искусно подобранных цветов в глиняных вазах, согласного щебетания детей. Сосны за окном не были бы такими могучими.

И не освещало бы все вокруг эта несказанная душевная красота.

Я редко вижу свою подругу. Иногда она влетает ко мне, стройная и стремительная, со слегка запавшими щеками, с тенями вокруг глаз и быстро говорит:

— У сослуживицы мать в больнице. Мы попеременно дежурим у нее ночью. Я приду в другой раз. Может, вам надо помочь что-то сделать?

Много раз ее гибкие руки накрывали мой праздничный стол. Но и не помогая, она помогает мне, потому что ее губы никогда не произносят:

— Мне трудно.

И глаза ее не спрашивают:

— Что я за это получу?

Таковы мои подруги, и я зову их своими только потому, что для других они больше подруги, чем для меня.

Я ОТКРЫВАЮСЬ ТОЛЬКО ЛЮБВИ

Тихий застенчивый художник, ты не умеешь рассказывать о себе, но мы уважаем твое молчание. Глубина откровения не умолкая звучит в твоих картинах.

Они говорят:

— Я люблю.

Взгляд твоей любви всю жизнь свою вбирал в себя и открывал нам дали Даугавы, ее величавое течение, красоту ее крутых берегов. Он открывал нам таинственное мерцание потоков Гауи, белоснежную пену порогов Персы, сверкающие всеми бликами воды Юглы, каменистые берега моря — всю Латвию с ее лесами, рощами, реками и озерами, с открытыми далями, с потаенными уголками.

Рука об руку пляшут, развевая разноцветные юбки, лето, весна и осень Латвии, околдовывая нас и увлекая в эту пляску вечности, в пляску смены лет.

Эти маленькие сорванцы, ярко-зеленые березки между скирдами ржи! Как весело играют они в густой тени леса. Какие вешние воды, полные юности, бегут, клокочут по неспокойной Гауе. А белые облака над Гауей несут весть о мире, и опять деревья, взбираясь на пригорки, выглядывая Друг из-за друга, с безмолвным ожиданием устремляются вдаль.

Ты не забыл и зиму.

Роскошная и порывистая, мерцая серебром инея или кутаясь в метели, она тоже кидается в пляску и кажется мне латышской народной сказкой. Лохматое, строптивое деревце одиноко борется с резким ветром на опушке заснеженного леса. Мне трудно сказать, что прекраснее: твои снега или твои цветы.

Ты воспеваешь буйное цветение Латвии не слащаво и не крикливо. В твоих цветах — огонь любви, пьянящие запахи, вихри красок, ручьи нежности. Неожиданные контрасты и изумляющие созвучия.