Теперь я вижу, что своей темы не исчерпал. Она разрастается у меня на глазах до бесконечности. Она то кренится в сторону исторического романа, то сливается с романом криминальным. Любая незнакомая и неизведанная реальность необъятно широка. Наука достигла многого в деле изучения лесных клещей или, скажем, крови, но но сделала ничего в области исследования уголовных романов. Существует целая литература, посвященная социальным проблемам прислуги, но никто, кажется, не писал о нравственных и общечеловеческих проблемах романа для прислуги. Под конец я скажу то, что должен был сказать вначале: эта задача свыше моих сил. Я пробовал исследовать зондом то одно, то другое место, но извлек лишь крупицы песка и попытался дать им наименование по уже известным горным породам. Проникнуть глубже — свыше моих сил.

Я даже не уверен, что пишу о литературе… ушедшей в прошлое.

1924

Критика слов. В плену слов[221]

«Мы» говорят в тревожные времена и тревожным голосом, это слово общности, социальное, придающее силы, тогда как «я» — слово обособленности, индивидуалистическое, самовлюбленное, эгоистическое. По крайней мере, таким оно кажется. Но у слова «мы» есть свой недостаток. Оно расплывчато и безответственно. Легко, например, сказать: «Мы народ голубиного нрава»[222], — гораздо труднее: «Я человек голубиного нрава». Любой может сказать: «В нас живы великие заветы Гуса[223]», — но у кого повернется язык сказать: «Во мне живы великие заветы Гуса»? «Мы» проливали кровь и жертвовали своей свободой ради общего блага. «Я» же, простите, ее не проливал. Пока «мы» приносили какие-то жертвы, «я» сидел дома. «Мы» сплошь герои, мученики и братья, «мы» — это само великодушие и жертвенность, «мы» боремся, «мы» требуем; право, я могу похвастать весьма красиво звучащим «мы», весьма мужественным, доблестным и заслуженным «мы», к сожалению, сам «я» начисто лишен этих «наших» добродетелей! Но даже архисовершенное «мы» ни на йоту не придаст мне значительности и не прибавит веса моим скромным заслугам. Никакое «мы» меня не спасет, если я ничего не сделал сам, не подал хотя бы луковку в виде милостыни. «Я» — слово практическое, обязывающее и деятельное, оно куда скромнее, чем «мы», оно тревожно и весомо, «я» — это одновременно слово совести и слово действия.

У нас любят говорить: «Мы — нация, давшая миру Гуса, Жижку, Сметану, мы — нация Коменского[224]». В свою очередь, немцы говорят[225]: «Мы нация Гете, Канта, Бисмарка» и не знаю кого там еще. «Мы — нация Гете!» А ты, пишущий и говорящий это, какое отношение имеешь к Гете? Ты чем-то похож на него? Ты мудр и человечен, любишь Францию, пишешь стихи и подаешь миру пример? «Мы — нация Шиллера!» А взываешь ли ты вместе с Шиллером «In Tyrannos»[226], требуешь ли вместе с ним: «Sir, geben Sie Gedankenfreiheit»?[227] «Мы — нация Канта!» Но видишь ли ты, как видел Кант, в человеке цель, а отнюдь не средство? Были Гете, Кант, был кто-то еще, но есть ли в этом твоя заслуга, твой вклад, прибавило ли это тебе величия и совершенства? Стал ли ты культурным, великим, человечным и всемирно известным оттого, что кто-то до тебя был таким? Ты Вольф[228] или Гете, Кант или продажный борзописец? Ты-то кто? Читатель! Если судить по тому, что печатают в газетах, то поверженной Бельгией маршировали одни только Гете да Канты; в чем бы ни упрекнула нас заграница, в ответ мы тотчас начинаем потрясать великими именами. Читатель, ведь и ты держишься того мнения, что это — компрометация великих предков. Пускай бы лучше у нас вовсе не было Жижки, чем иметь трусов в нации Жижки. Суть не в том, к какой нации мы принадлежим, а в том, каковы мы сами. Нация нуждается в людях, а не в именах.

Стоит нашему брату столкнуться в своем отечестве с чем-то новым, как он тут же спешит провозгласить, что это чужеземное влияние. Выражение «чужие влияния» заключает в себе две исходные посылки: 1) все стародавнее и укоренившееся, разумеется, «наше», чешское, родное, исконное; 2) у нас само по себе не может возникнуть ничего нового. В связи с первой из этих посылок я хотел бы вспомнить нашу отечественную сливу, родиной которой является Персия; название складного ножа, которое пришло к нам из Франции, а также тысячи других вещей, начиная с курения табака и кончая университетским уставом, на которых можно было бы доказать, что наша жизнь космополитична, пестра и экзотична, по крайней мере, так же, как Этнографический музей. Но ведь при этом слива не превратила нас в персов, а табак — в индейцев. Напротив, то и другое сделало нас еще больше самими собой. «Первородность» зависит не столько от происхождения, сколько от самобытности восприятия. Дайте чеху почитать Гуса или, скажем, трактат Жижки о военном искусстве, и если он вынесет из этого чтения поверхностное, заурядное впечатление, значит, он вынес из этих самых что ни на есть чешских книг лишь «чужое влияние». Но вот он прочитал Лао Цзы или, скажем, воззвание Армии спасения[229] и воскликнул: «Боже мой, вот слово, которого я ждал всю свою жизнь!» — и преисполнится решимости, — нет, не приобрести китайскую косичку или униформу Армии спасения, а жить счастливее и свободнее, чем жил до сих пор, тогда вы можете не сомневаться: этот чех не живет на чужой манер. Неравнодушное, глубокое восприятие — надежное противоядие от чужого и гарантия самобытности. Даже культ оперетты, сказал бы я, не импортное поветрие, а национальная слабость. Чужое только то, что нам безразлично, к чему мы себя принуждаем и к чему мы внутренне безучастны. С этой точки зрения многие национальные лозунги, отечественная продукция и доморощенные идеи представляются плодом «чужого влияния». Все зависит от того, как вы воспринимаете те или иные вещи.

Я не собираюсь здесь возражать против смерти как таковой, а лишь против злоупотребления ею, и вовсе не против злоупотребления в реальной действительности (каждый умирает только раз, тяжко и мучительно), а против страшного злоупотребления смертью в речи и на письме. Поразительно, как легко и охотно умирают в литературе. Если завести статистику смертности в художественных произведениях, получатся кошмарные цифры: сердца разрываются от горя с пунктуальной точностью адского механизма, любое самоубийство удается, любая болезнь победоносно и преждевременно ведет к намеченной цели. Умирают по мановению пера, для развязки, ради эффектного конца. Человек стреляется лишь по той роковой причине, что доиграл свою роль в романе, вешается из трагического убеждения, что во всяком рассказе должен быть финал, умирает в тот самый момент, когда это необходимо, чтобы распутать сюжет. Но право же, я никак не могу признать стремление к драматической напряженности достаточно сильным нравственным аргументом для умерщвления героя. Я решительно отрицаю неограниченное право автора на убийство. В большинстве случаев писатель совершает его, чтобы скрыть слабость, несостоятельность собственной концепции. Скажем, героиня произносит что-то о любви и разочаровании, а затем берет и стреляется. Не застрелись она, стало бы совершенно очевидным, что ее красивые слова насквозь фальшивы. Иной раз герой должен погибнуть лишь потому, что судьба не предоставляет ему иного выхода, но не умертви его автор — все бы поняли, что на самом деле он мог найти иной выход, то есть жить. В жизни тоже есть напряженность, действие, драматизм. Большинство кризисов и судеб не только начинается, но и завершается жизнью, более того, в жизни они и находят разрешение. В конечном счете признаком подлинности в литературе является не смерть, а жизнь.