Ох и комары! Ласточки чуть не чиркают крыльями по земле. Штепан широко зевает — едва челюсть не вывихнул. Интересно, что там поделывают старики в избе? Не откусили друг другу носы?

Штепан с досады и от скуки вытаскивает из косяка шило и с силой вгоняет его в дверь.

— А ну, вытащи! — предлагает он Дьюле. — Не осилишь!

Дьюла осиливает.

Некоторое время они забавляются шилом, загоняя его в дверь, так что щепки летят.

— Эй! — говорит наконец Дьюла. — Пойду к девкам, что с тобой зря время терять.

Темнеет, небо над равниной затягивается синим туманом. «Зайти, что ли, в избу? — думает Штепан. — Нет, назло не пойду! „Убирайся, — крикнет старый, — не лезь в разговор“. А кому, спрашивается, „американец“ сватает дочь? Ему или мне? Разве не могу я сам за себя постоять? А он — „убирайся, проваливай“. Нечего командовать, — злится Штепан, — я уже не ваш теперь».

Разомлевший от водки, Гордубал наконец выходит из избы. Видно, старики договорились. Старый Манья провожает гостя, похлопывая его по спине. Штепан уже стоит у лошадей, держит уздечку, как заправский конюх. Гордубал, заметив это, с одобрением кивает головой.

— Так, значит, в воскресенье, в городе! — кричит старый Манья, и телега срывается с места. — Счастливый путь!

Штепан косится на хозяина и упрямо молчит. Небось сам расскажет.

— Вон наша река, — показывает Штепан кнутом.

— М-м.

— А вон там воз с камышом — это наш Михаль едет. У нас камыш на подстилку идет, стелем заместо соломы.

— Так. — И Гордубал больше ни слова.

Штепан правит, старается, из кожи лезет вон, а хозяин только головой покачивает. Не выдержал наконец Манья.

— Так что же, хозяин, сколько вы им дали?

Гордубал поднимает брови.

— Что?

— На чем сошлись, хозяин?

Гордубал медлит. И нехотя отвечает:

— По пять тысяч каждому.

Молча обдумывает новость Штепан, а потом цедит сквозь зубы:

— Опутали вас, хозяин. Хватило бы и по три.

— М-м, — ворчит Гордубал, — отец твой что пень дубовый.

«Эх ты, — думает Штепан, — добро даешь другим, а со мной говоришь так, словно получаю только я».

— И тебе тоже пять тысяч, — добавляет Гордубал, — на обзаведение.

«Ладно! — думает Штепан. — Однако ж теперь я ему вроде сына. Как же будет с жалованьем? Теперь мне платить нельзя, как батраку. Отдал бы мне хоть того жеребенка. Продай, мол, а деньги себе возьми, Штепан, ты теперь у нас свой».

— Правь как следует! — распоряжается Гордубал.

— Слушаюсь, хозяин.

И вот все уже едут из города. Дело сделано, договор у адвоката составлен исправный, обошелся в двести крон. И то запишите, господин адвокат, и этого не забудьте. Мужик в денежных делах осторожен, его, братцы, не проведешь. Да вот еще что! Пишите: половину хозяйства в Рыбарах считать за Гафией. Хорошо, соглашается адвокат, внесу вам и такую кла-у-зу-лу. Вот, братцы, и клаузула тут есть. А потом все подписались. Юрай Гордубал — поставил три креста во имя отца и сына и святого духа; старый Манья три креста, а Михаль Манья, с букетиком на шляпе, важно надувает щеки и подписывается полным именем. С ними и Мария, по мужу Яношова, — у нее на голове шелковый платок, и Штепан, праздничный с головы до пят… Больше никто не будет подписываться? Нет, нет: Дьюла остался с лошадьми, да и годами еще не вышел. Ну, так, готово, господа, желаю вам всяческих благ. Две сотни обошлось, зато исправная работа, и кла-у-зула там есть.

А потом все вместе в трактир, спрыснуть сделку. Теперь уж хочешь не хочешь, Юрай Гордубал, а надо быть на «ты» со старым Маньей. Они даже поссорились маленько, как полагается родственникам.

— Езжай, Штепан!

Штепан и рад бы вести себя с Гордубалом по-сыновьему, да какой с ним разговор? Сидит Гордубал в телеге, держится руками за край, глаза запрятал под самые брови, почти не отзывается. «Эх, диковинное какое обручение, — думает Штепан. — Батрак хозяину не ровня… Н-но!»

Вот и въехали в Кривую резвой рысью, простучали подковы. Юрай Гордубал исподлобья глянул кругом и вдруг взмахнул рукой, щелкнул пальцами, поет, гикает, точно на масленице.

«Пьяный, должно быть, — думают люди, оборачиваясь на него. — С чего это так разошелся „американец“ Гордубал?»

На площади толпятся девушки и парни, приходится ехать шагом. Юрай поднимается, обнимает Штепана за плечи и кричит на всю улицу:

— Зятя везу, во! Эх! Ого-го!

Штепан пытается стряхнуть его руку и шипит:

— Тише, хозяин!

Но Гордубал с силой сжимает его плечо, так что Манья чуть не кряхтит от боли.

— Слышите! — бушует Юрай. — Зятя везу! Гафии обручение празднуем!

Штепан хлещет копей кнутом, хмурится, в кровь кусает губы.

— Опомнитесь, хозяин! Ишь как перехватили!

Телега с грохотом заворачивает во двор Гордубала.

Юрай отпускает Штепана и сразу делается тихим и серьезным.

— Прогуляй коней, — распоряжается он сухо. — Видишь, все в мыле.

Растерялась Полана, не знает, что и думать о Юрае. Гордубал потащил Штепана в трактир: он, мол, не батрак уже, а почитай что сын. Не прячется больше Гордубал за амбаром, а ходит гоголем по деревне, останавливается и судачит с бабами. Вот, мол, Гафию просватал, правда, мала еще, да привыкла к Штепану, пока отца не было дома. А Штепан, соседушка, на нее прямо молится, как на икону. Радость — такие дети. Штепана Гордубал превозносит до небес — работящий какой, славный будет хозяин, отец ему в наследство усадьбу в Рыбарах оставит. По всей деревне мелет языком Гордубал, а дома молчит как убитый. То да это сделай, Штепан, — и баста.

Шатается по деревне Юрай и посматривает, с кем бы еще постоять, поболтать. Даже Гейзе Феделешу махнул рукой, только от Герича отвернулся. А тот уж было руку протянул. Нет! Пока жив, не знаюсь с тобой; не о чем нам разговаривать. Знать не знаю и знать не хочу, что у тебя на уме.

Бабы смеются: диковинное обручение! Жених насупился, как бирюк, молчит, на всех дуется. Невеста на речке играет с подружками, юбчонку засучила по пояс, понятия нет еще, что такое стыд. А Гордубал размахивает руками на площади, хвалится будущим зятем. Полана — хоть и чудная баба, да тоже хмурится, видит, что вся затея — людям на смех, а сама дома сидит, носа не высунет. Так-то, соседушки, уж и не говорите, что у Гордубалов все ладно.

Разве не видит Гордубал, что Штепан сердится. Может, и видит, но сторонится Штепана. Бросит через плечо, что да где сделать, и идет куда-то по своим делам. А Штепан провожает его таким взглядом, словно готов вцепиться ему в глотку.

Наконец не выдержал Штепан: стал посреди двора, поджидает хозяина, зубы стиснул, так что желваки заходили на скулах. Гордубал проходит по двору.

— Пора ехать, Штепан.

И идет дальше.

Манья загораживает ему дорогу.

— Мне с вами потолковать надо, хозяин.

— Ну, чего еще? — уклоняется Гордубал, — Занялся бы лучше делом.

Штепан даже посерел от ярости. Странно, ведь он всегда был смуглый.

— Что это вы болтаете про меня и Гафию? — выпалил он.

Гордубал поднимает брови.

— Что болтаю? Что просватал дочку за батрака.

Манью коробит от злости.

— А почему? А зачем вы… Люди меня на смех поднимают: «Скоро ли, мол, крестины, Штепан?», «Беги, Штепан, к своей невесте, ее гусак обидел».

Гордубал гладит затылок.

— Не слушай их, пусть потешаются. Надоест.

— Мне, мне это надоело, хозяин! — цедит сквозь зубы Манья. — Не хочу быть посмешищем!

Гордубал тяжело вздыхает.

— И я тоже не хочу, потому и обручил вас. Ну, чего еще?

— Не хочу, — скрипит зубами Манья. — Не буду я тут торчать женихом сопливой девчонки всей деревне на смех.

Гордубал — руки еще на затылке — мерит его глазами.

— Погоди — как ты сказал? Не будешь?

Манья дрожит от бешенства, вот-вот заплачет.

— Не буду, не хочу! Что хотите делайте, а я…

— Не будешь?

— Не буду.