Гордубал засопел.

— Подожди здесь.

Манья стоит, захлебываясь от ярости, — ему стыдно быть посмешищем всей деревни. Лучше уж убраться отсюда, чем…

Гордубал выходит из хлева и рвет какую-то бумагу. Рвет на мелкие клочки и бросает их в лицо Манье.

— Вот. Больше ты не жених. Передай отцу, что я порвал договор. — Рука в белом рукаве быстро взлетает и указывает на ворота. — Проваливай!

Манья быстро дышит, глаза его суживаются, как нож.

— Не уйду, хозяин.

— Уйдешь! А вздумаешь вернуться, у меня ружье есть.

Штепан багровеет.

— А если не уйду, тогда что?

Гордубал грудью надвигается на него. Манья отступает.

— Полегче! — шипит он.

— Не уйдешь?

— Пока не прикажет хозяйка, не уйду.

Застонав, Гордубал внезапно бьет Манью коленом в живот. Манья корчится от боли, но тут огромная ручища хватает его за шиворот, другая за штаны, поднимает на воздух, и Штепан летит через забор в крапиву.

— Так. — Гордубал переводит дух. — Не захотел в ворота, полетел через забор. — И он тащится обратно, поглаживая темя. Странно: как-то горячо в затылке…

За соседским забором слышно хихиканье.

Полана, конечно, заперлась в каморе и притихла, точно ее и в живых нет.

Рано утром Гордубал запрягает в телегу жеребца-трехлетку и смирного мерина. Неравная пара! Мерин уныло мотает головой, жеребец держит голову кверху. Ну и парочка!

— Скажи матери, Гафия, что я еду в город. К вечеру, бог даст, вернусь.

Пусть коровы мычат от голода, пусть лошади бьют копытами, пусть визжат свиньи и поросята. Может, перестанет Полана упрямиться, не выдержит ее крестьянская душа, выйдет Полана и займется скотиной. Да и можно ли сердиться, когда рядом божья тварь?

Мерин помахивает головой, жеребец держит ее высоко. Вот и Штепан тоже высоко держит голову. Жеребца-трехлетку он запрягал вместе с кобылкой — они, мол, хорошо идут в паре. Эй ты, деревенщина, чего кусаешь мерина… Полана, наверно, выйдет из клети, пока меня нет, накормит скотину и птицу, порадуется на них. Вот видишь, и не спеша можно доехать до города.

Перво-наперво к адвокату.

Так и так, сударь, хочу, чтоб записали вы мою последнюю волю. Никто не ведает, когда придет смертный час. Вот какая воля моя: женат я, жену Поланой звать. Надо, чтобы она наследовала после мужа.

— А что вы завещаете ей, господин Гордубал? Усадьбу, деньги или ценные бумаги?

Гордубал косится с недоверием: «Зачем тебе знать?»

Напиши: все, что имею.

— А! Ну, тогда запишем: все имущество движимое и недвижимое…

Гордубал кивает.

— Так, так, сударь, хорошо сказано. Пишите: «За любовь ее и верность супружескую завещаю все движимое и недвижимое имущество».

Вот и подписано — во имя отца и сына и святого духа. Гордубал медлит.

— А что, сударь, нельзя ли поехать в Америку снова?

— Куда там, господин Гордубал, в Америке своих рабочих избыток, никого теперь не пускают к себе американцы.

— Гм! Так. А нет ли какой-нибудь фэктори в городе?

— А, фабрика! Есть фабрики, да стоят, не работают; трудные настали времена, господин Гордубал. — Адвокат вздыхает, точно и ему приходится нести бремя трудных времен.

Гордубал кивает головой. Что поделаешь, люди уже не нужны. Никому не нужен такой Гордубал. А жалко, зря пропадают умелые руки. А вот кони нужны, конь, что высоко держит голову.

…Юрай Гордубал ищет командира эскадрона. Вон там, говорят ему, в казармах.

— Что, дядя, сына пришел навестить?

— Нет, не сына, хочу жеребчика продать, господин драгун.

— Здесь лошадей не покупают, — объясняет солдат, а руки уже сами тянутся к жеребцу, ощупывают ноги и шею. — Серна, а не конь, хозяин.

Тут подошел кто-то из офицеров:

— Коня продать? Трудное дело, хозяин. — И качает головой. — Сейчас мы не берем лошадей. Говорите, ваш конь призывался еще летом? Хороший конь. А объезжен ли? Что? Не объезжен? И под седлом он еще не ходил? Ах вот как, ваш работник ездил на нем без упряжки.

Вокруг уже собралось несколько офицеров.

— Что, дядюшка, можно ли попробовать жеребца?

— Отчего же нет? — отзывается Гордубал. — Только конь-то норовистый, сударь.

— А хоть бы и норовистый! Дайте-ка, ребята, узду и седло. Поглядим, сбросит ли он Тоника.

Не успел Гордубал и глазом моргнуть, как один из офицеров был уже на коне. Жеребец подпрыгнул, взвился на дыбы и сбросил седока. Тот ловко упал на спину и смеется:

— А ну-ка, ребята, ловите коня!

Толстый командир хохочет так, что даже живот у него колышется.

— Ну, хозяин, конь у вас знаменитый! Вы пока подержите его дома, а мы подадим рапорт, чтобы разрешение дали на покупку.

Гордубал, нахмурясь, запрягает коня.

— Что поделаешь, сударь, продам его цыгану или живодеру.

Командир чешет затылок.

— Слушайте, жалко ведь жеребца… Вы что, непременно хотите его с рук сбыть?

— Да, — бормочет Гордубал, — не ко двору он мне.

— Ну, оставляйте, — решает командир, — а мы вам расписку дадим, что конь у нас, а потом напишем, сколько вам за него причитается. Идет?

— Идет, чего ж тут, — соглашается Юрай. — Коняга хороший, сударь, голову высоко держит. За него восемь тысяч давали…

— Тогда забирайте его обратно, — быстро вставляет командир.

— Можно и за пять продать, — уступает Гордубал.

Какой-то толстый военный около командира слегка кивает головой.

— Пять тысяч — это другое дело, — соглашается командир. — Стало быть, мы вам напишем, А раздумаете продавать, возьмете коня назад. Идет? Получайте расписку.

Гордубал едет домой. На груди у него расписка с печатью и мешочек с долларами. Мерин бежит рысью, поматывая головой. А жеребчика уже нет. Точно во второй раз ушел Штепан. И кобылу бы лучше продать вместе с жеребенком. Но-о-о, меринок! Чуть вожжами тебя тронешь, ты и бежишь. Как это так — не разговаривать с лошадьми? Заговоришь с ним — конь повернет голову и махнет хвостом. Видно, что понимает. И головой покачивает — значит, думает. Далеко еще ехать, милый, да ведь в гору приятно бежать. Ну-ну, не бойся, это только ручеек пересек нам дорогу. Оставь овода, я его сам прогоню. Гей! И Юрай начинает протяжно, тихо петь.

Мерин косится большим глазом на хозяина: ты чего расшумелся? А Гордубал покачивает головой и поет:

Потерял Гордубал покой. Ранним утром уходит со двора. Бросает хозяйство на волю божью и болтается неведомо где. Даже в Тибаве был.

— А что, Гелетей, не нужен тебе работник к скотине или в поле?

— Зачем мне работник, Гордубал, у меня два сына. А для кого ты, братец, ищешь места?

Потом в Татинском лесничестве.

— Нет ли работы? Лес рубить?

— Нету, братец, тысячи метров дров гниют в лесу,

— Ну, с богом. А что, не строится ли где железная дорога или шоссе? Не рвут ли динамитом скалы?

— Куда там, дяденька, куда там! Все нас забыли, да и для кого строить?

Что поделаешь, сяду где-нибудь, подожду, пока стемнеет. Издалека слышен звон — идет стадо, пастух щелкает бичом, точно стреляет, и где-то тявкает овчарка. В полях поют. Что делать? Юрай сидит и слушает, как гудят мухи. Закрыв глаза, он может прислушиваться часами. Ведь никогда не бывает полной тишины, все время слышна жизнь: то жук загудит, то заверещит белка. И отовсюду поднимается к небесам мирный звон колокольцев — то пасутся стада.

К вечеру Гордубал крадучись пробирается домой. Гафия принесет поесть, — ах, какая это еда? Пес, и тот жрать не станет. А впрочем, все равно. Кусок не идет в горло. Да и недосуг Полане готовить ужин.

Ночь. Вся деревня спит, а Гордубал ходит с фонарем, делает что может: убирает хлев, выгребает навоз, носит воду. Тихо, чтобы никого не разбудить, делает Юрай всю мужскую работу.