– Валяйте, – говорю. – Рэп с вами! Мурена, наливай!

Мы засосали по стакану и стали смотреть. А там рассказывают эту сказку про мочилово этого опера Гусарова, типа вот, полиция просит содействия в поимке предполагаемых преступников, скрывшихся на белом «мерседесе», перечисляет какие-то приметы… И показывают картинки, а там три каких-то лоха унылых нарисованы, по типу как фотороботы.

Ну, говорю, обосрались эти лохи по полной, с такими рожами их быстро вычислят, это ж удоды дегенеративные. Мурена на это возразил, что раз их сразу за жопу не взяли, значит, не такие они и лохи. Но, говорю, значит, и не искали толком, с таким таблом только на улицу выйдь, там все шарахаться сразу начнут. А Мурена говорит, это, может, фоторобот хреновый, вряд ли бывают на свете такие рожи… Короче, я ему одно, а он другое, точь спецом нарывается. Это после того, как его в яму закопали, а потом он башкой об глушитель бился, точно, Мурена после этого очень упрямый стал, понты колотит на постоянке. Я ему и говорю, блин, ты офигел, что ли, с каких хренов мусора станут показывать какой-нибудь кривой фоторобот? Что толку тогда его вообще показывать, если там никто не похож? Нормальный фоторобот, говорю, я тебе больше скажу, Мурена, я сам где-то этих удодов видел, точно, может, среди местной блататы, может, просто на улице, точно не помню, но, блин, видел, клык даю!

И тут Мурена стал так ржать, так ржать, я подумал, ну точь припадок. Думаю, может, ему глушителем по башке садануть, чтобы в себя пришел, у нас этот пробитый глушак в сарае как раз валяется.

А он орет:

– Я понял, где ты этого удода видел, Хобот! Ты его в зеркале видел! Смотри, вот этот слева… Ой, не могу! Уши, смотри! И паяльник! Это, у одного только человека могут быть такие уши и такой паяльник! Ну чистый Хобот, говорю тебе!

Я посмотрел на того, слева. Ни фига подобного. Да, меня Хоботом прозвали, потому что нос большой, висячий, это у меня в деда, а уши у меня нормальные, в общем, уши, только торчат немного и все, так я этого и не скрываю, я ж не кинозвезда, не хренов певец какой-нибудь… Но там, на фотороботе, был не я, сто пудов даю. Там, блин, вообще какая-то порнуха.

– Ты вон на того лучше посмотри, на второго! – говорю ему. – Ага! Глазки поросячьи и пасть от уха до уха! На маньяка битцевского похож! Это точь ты, Мурена!

Он сразу заорал, типа «ни фига!» и все такое. А потом вдруг перестал орать, уставился в телевизор и сказал серьезно:

– А это, блин, Север…

Короче, там фотку показывают – на весь экран. Не фоторобот никакой, а натуральная фотка, в цвете. И Север там не такой, какой сейчас, с бородкой и лысый, – а какой до этого был. Натуральный, обычный Север.

– Подожди, – соображаю я, – а что это за фигня тогда получается? Получается, это нас на самделе нарисовали? Типа это мы мента мочканули?

Мурена задумался.

– Там три робота показывали, – сказал он. – Я, ты и Шмель… И Север на фотке. Получается, про нас базар идет.

– Шмель точно не похож, – говорю. – На картинке он какой-то красивый больно.

– А это уже никого не щекочет, – сказал Мурена. – Придут и свинтят, и насрать им, что Шмеля неправильно нарисовали.

И тут до нас дошло, что происходит… Сидим, челюсти отквасили и смотрим друг на друга, уже без улыбок. Потому что ничего веселого или смешного тут нет!

Север со Шмелем пришли заведенные: в городе шмон, гаёвые почти на каждом перекрестке, а на вокзале по парковке ходят менты с собаками, проверяют машины. Их хотели тормознуть на Портовой, но Шмель улетел в левый ряд, прикрылся каким-то панелевозом, в общем, еле ушли.

Мурена рассказал про сообщение на «Домашнем». Включили опять телик, а там наши рожи на всех каналах. Даже на МузТВ, там этот Лепс про рюмку водки пел, а сразу после него Мурену показали с закосом под битцевского маньяка – вот это была бы ржака, если бы наших шкур не касалась!

Север и не смеялся. Насупился, внимательно прослушал про убийство, про «мерседес», про разыскиваемых преступников, потом переключился на новостной канал, где всякий криминал показывают, но там ничего нового не сказали, только опять крутили ту же самую объявку. Он сказал Шмелю, чтобы загнал «мерс» в гараж, Мурене сказал, чтобы дежурил на чердаке, поглядывал, как и что. А мне сказал, чтоб я заткнулся.

– Но как же, – говорю, – надо ведь что-то делать, блить, или нет? Или я опять что-то неправильно понял?

– А что ты предлагаешь? – сказал Север.

– Ты извини, – говорю. – Но мне весь этот замес не нравится. Мы и так обломались с твоим Босым, сидим тут, как в заднице, вторую неделю, носа не кажем, хотя ты обещал, что мы будем в «Аксинье» девок тянуть и в шампани купаться. А тут нам еще за мусора этого отвечать вдобавок. Я вообще не понимаю, какого рэпа мы тут делаем. Ты, блить, катаешься со Шмелем с утра до вечера, а я какой-то хренов бункер рою и яичницу с салом жру, от которых меня уже воротит…

– Хочешь свалить отсюда? – перебил Север. – Хочешь обратно в свои Кульбаки?

– Можно и в Кульбаки, – говорю. – Можем разделиться – кто на такси, кто на автобусе… Чтобы не опознали всех сразу по картинкам. Ну, там четверо, и здесь четверо…

– Ни фига себе! – удивился Север. – Ты такой умный, Хобот!

– Ты тоже не дурак, – говорю скромно. – Я теперь понимаю, конечно, зачем ты бородку отрастил и башку выбрил, но, блить, тебя даже младенец узнает!

– Да? А так – узнает?

Север надел на нос черные очки, на голову капюшон накинул.

– Хрен тебя знает, так, может, и не узнают, – говорю. – Но я бы не рисковал, если честно.

И тут он заорал:

– Зато тебя, урода долбаного, все узнают сразу!!! Ты, блин, на картинке дебил, и в жизни ты дебил!

Тут уже Шмель вернулся, и Мурена с крыши прилетел на шум. А Север схватил меня за челюсть, воткнул под горло ствол, курок вздернул, скрипит зубами, глаза бешеные, если честно, то я чуть не навалил в штаны…

– Вот смотри, Хобот, я тебя сейчас мочкану по-тихому, и все у нас будет хорошо, нас тут никто не накроет, и мы будем жить долго и счастливо, потому что дебилов среди нас больше не останется, понял?

– Понял, – говорю. – Всех благ и в руки флаг. Небось, детей еще нарожаете, да?

– Закопать его лучше живьем, как меня тогда, – предложил Мурена. – Так шуму меньше будет.

– А лучше вас обоих, вы друг друга стоите, – сказал Север.

Но ствол убрал и челюсть отпустил.

– В общем, так. Ни в какие Кульбаки никто не едет, – сказал он. – Это мой город, я сюда не за тем приехал, чтобы при первом же шмоне очкануть и слиться. К тому же менты только того и ждут, потому и объяву эту крутят – на испуг нас берут. И выезды из города, я уверен, все закрыты. Начнем дергаться – только сами себя подставим.

– Так что, вообще ни фига предлагаешь не делать? – спросил Мурена. – Сидеть, блин, и ждать?

– Нет, я предлагаю выбежать на проспект и насрать на капот ментовской машины! Ты что, глухой, плохо слышишь? Я тебе говорю: менты только и ждут, когда ты начнешь прыгать и за хвост себя кусать!.. И вообще, какого хрена ты здесь стоишь? Твое место на чердаке! Сиди там на шухере и смотри, чтобы никто не подобрался – ни «шестерки» местные, ни менты! Пошел, живо!

Мурена плюнул и ушел, а Шмель говорит:

– Север, ты все по делу сказал. Но ты врубись: здесь есть соседи, есть люди, которые в одном магазе с нами отовариваются, есть просто всякие долбаки, которые собак своих мимо выгуливают. Ты что, думаешь, никто из них не обратил внимания на четверых кентов, которые на белом «мерсе» рассекают? Думаешь, никто не позвонит мусорам?

Север помолчал, челюстью подвигал, в затылке почесал.

– Может, и позвонят, я не знаю, – сказал он мрачно. – Будь у меня в городе хоть один верный человек, мы бы у него схоронились и переждали. Но таких людей нет. Хожу, ищу, только никто не попадается…

– А Димыч, тот, из «Ривьеры»?

Север только рукой махнул:

– Это просто фраер ушастый… Стол накрыть, телок подогнать, какую-то мелочовку сделать… Доверяться ему нельзя…