Киники признавали, что истинная природа человека состоит в разуме как начале, независимом от всяких внешних влечений и впечатлений. Поэтому они главной задачей разумного существа полагали утверждение этой независимости. Чем меньше человек нуждается в каких-либо внешних предметах, тем он свободнее. Мудрый отрешается не только от всего, что составляет удобство и услаждение жизни, но и от всяких частных связей. Самое отечество для него не существует; он является гражданином Вселенной.
Крайняя односторонность этого воззрения очевидна. Отрешение единичного существа от всего внешнего приводит не к широте всеобъемлющего миросозерцания, а к самоуслаждению одинокого эгоизма. Оно противоречит самой природе разума, который ни в теоретическом, ни в практическом отношении не ограничивается отвлечённым созерцанием своей сущности, в чём он может обрести только полную пустоту. Теоретическая его задача состоит в том, чтобы на основании присущих ему законов познать окружающий его мир. А для этого надобно не отрешаться от мира, а, напротив, погрузиться в него. Нужно, прежде всего, изощрение внешних чувств, которые раскрывают нам бесконечное разнообразие бытия. Необходимы самые утончённые орудия и средства, неизвестные древним, но получившие в новом человечестве громадное развитие. Киники считали теоретическое познание делом пустым, недостойным мудреца, и новейшие проповедники аскетизма держатся того же взгляда. Но тогда самая существенная задача разума отпадает; остаётся практическая деятельность, которая, однако, ещё менее представляет поводов к отрешению от внешнего мира. Практическая задача человеческого разума состоит в том, чтобы осуществить разумные начала в окружающей среде. В отношении к материальной природе требования заключаются в подчинении её разуму как высшему началу; а для этого надобно не отрешаться от неё, а покорить её себе, изучив её законы и умея ими пользоваться. В отношении же к другим разумным существам требуется, как мы видели, признавать их целью, а не средством, из чего истекает, с одной стороны, уважение к ним как самостоятельным единицам, а с другой стороны, – стремление к единению с ними, что составляет закон любви. Это признавали уже древние продолжатели кинического учения, стоики, а христианство ещё глубже развило эту точку зрения. И оно проповедует отрешение от материальных благ, но с этим оно соединяет требование любви и самоотвержение. Человек должен не услаждаться одиноким самосозерцанием, а действовать на пользу ближнего. Тут уже не отвлечённый разум, а конкретное чувство становится верховным началом человеческой деятельности. Но тогда возникает затруднение другого рода. Любовь сама есть известное влечение; в силу чего же может она являться отрицанием всех других влечений? И возможно ли противопоставлять это начало счастью, как делают односторонние последователи этого направления, которые ничего не хотят знать, кроме идеальной любви ко всему человечеству?
Вопрос разрешается весьма простым рассуждением. Ясно, что в таком отвлечении сама любовь остается формальным началом, которому содержание даётся жизнью, то есть практическими потребностями и стремлениями человека. Ибо недостаточно сказать, что я должен любить людей вообще; надобно знать, что я могу делать для предмета своей любви? Если любовь выражается в том, что я стараюсь содействовать счастью любимого существа, близкого или отдалённого, то этим самым признаётся, что счастье есть законная цель человека, следовательно, не только чужое, но и своё собственное, ибо это закон общий: я должен любить другого, как самого себя. Если же, напротив, счастье не признаётся законной целью человеческих стремлений, то и для чужого счастья я не должен делать ничего, и тогда любовь лишается всякого содержания. Тогда вместо деятельной любви всё, что я могу сделать для другого, ограничивается отвлечённой проповедью воздержания от внешних благ, проповедью, которая не требует никакого дела и никакого самопожертвования, ибо в этой области всё зависит от собственного, внутреннего самоопределения разумного существа; тут каждый сам решает, как он по совести должен поступать. Проникнуть в этот внутренний мир путём убеждения дано весьма немногим: это высший талант, ниспосылаемый человеку. Для огромного же большинства людей нравственная проповедь не может быть жизненной задачей; или же она становится скучным и бесплодным ремеслом, которое не только не достигает цели, а скорее способно отвратить людей от следования по тернистому пути аскетизма. Как отвлечённое начало, общечеловеческая любовь остаётся без приложения. В таком виде это начало само себе противоречащее: я должен любить ближнего, но не могу ничего делать для его счастья, ибо счастье не должно быть для меня целью. При таком ограничении любовь остается пустым словом.
Выход из этого противоречия заключается единственно в наполнении формального начала живым содержанием; последнее же даётся не отрешением от внешнего мира, а удовлетворением присущих человеку потребностей. Плодотворным началом любовь становится только тогда, когда мы признаём, что счастье составляет законную цель человеческой жизни. Тут только открывается для нас самое обширное поле для деятельности на пользу ближнего. Но в этом заключается вместе с тем признание, что и для нас самих счастье составляет законную цель наших стремлений и нашей деятельности. Это признание составляет истинную сторону тех учений, которые целью человеческой жизни полагают разумное пользование жизненными благами. Таково было в древности учение киренаиков. Но становясь на эту точку зрения, они требовали, чтобы человек как разумное существо не делался рабом своих влечений, а удовлетворял им, оставаясь от них свободным. Того же начала держались и эпикурейцы; оно лежит в основании и всех новых теорий, исходящих от несомненного факта, что человек по природе ищет удовольствия и избегает страдания.
В сущности, в нравственном законе нет ни малейшего повода относиться отрицательно к человеческим потребностям, даже физическим. Потребности вложены в человека природой для поддержания жизни и для продолжения рода. Естественный закон человеческого существования состоит в их удовлетворении. Если высшее призвание разумного существа заключается в покорении себе физического мира, то оно может это сделать, только подчиняясь его законам и пользуясь ими для своих целей. Единственно этим путём человек становится владыкой земли. Именно в целях этого высокого призвания ему дано органическое тело, которое имеет свои потребности и свои законы. И эти законы человек должен исполнять ещё в большей степени, нежели законы внешней природы, ибо тело составляет принадлежность собственного его существа. На нём лежит печать духа; оно служит орудием его целей, и, со своей стороны, оно даёт человеку те наслаждения, которые самой природой связаны с удовлетворением физических потребностей. Нет сомнения, что тут могут быть излишества. Со своим изобретательным умом человек может в удовлетворении этих потребностей идти далеко за пределы того, что требует природа; но разум существует именно затем, чтобы в своём стремлении к усовершенствованию жизни соблюдать должную меру. Если иногда человек всецело отдаётся материальным наслаждениям, забывая высшие потребности духа, то подобное извращение нормальных отношений ничего не говорит против законного пользования материальными благами. Стыдиться своих животных потребностей и относиться к ним отрицательно тем менее уместно, что из них рождаются самые высокие духовные радости и самые святые человеческие чувства. Вся семейная жизнь имеет корень в физических отношениях. С ними связана супружеская любовь; на них основана любовь родителей к детям. Поэтому аскетизм никогда не может быть общим правилом для человеческого рода. Его следует признать в некоторой мере полезным как педагогическое средство, в видах приобретения власти над своими влечениями. Он может быть и постоянной дисциплиной для людей со специальным призванием, отдающих себя всецело служению Богу и для которых всякие земные наслаждения могли бы быть только помехой. Но нельзя требовать от всех людей, чтобы они были аскетами, ибо это противоречит человеческой природе и призванию человека на земле, наконец, самому продолжению рода. Такое требование было бы безнравственным.
