— Петро, Петро! — хотел жаловаться он, но заметив, что порез пустяковый, вены не задеты, даже опьянел со злости.

— Петро!—дико завопил он, бросаясь к машине.— Дверь ему там подопри чем-нибудь!

А сам уже тянул из багажника канистру с бензином.

— Чего? —не понял Петро стратегического хода.

 — Дверь подопри, пидер!

— Ага! — Петро бросился выполнять приказ млад­шенького, а тот, вихляясь всем телом от тяжести в руке, подплыл к павильончику и стал плескать на его стенки бензин.

 —Сейчас ты у меня маму вспомнишь,— приговари­вал тон,—Сука, ты у меня будешь знать... 

Заметив, что дело пахнет жареным; причем в прямом смысле, хозяин струхнул и заметался по своему магазинчику: 

— Ребят, вы что? Вы в своем уме-то? Эй, ребят? Вы чего это задумали-то?

— Ща узнаешь!— визгливо вопил Зяма.-—Петро, за­води тачку, он мне руку порезал!

Петре полез в машину, с завистью наблюдая, как его любовничек чиркает спичками. 

Пламя лупануло неожиданно сильно, так что Зама отскочил в страхе и бросился к машине. Та сорвалась с места и через секунду скрылась в переулках.

Хозяин носился по магазинчику, как огромная крыса. Он голосил и бился в дверь, которую открыть не мог.

Тут у пожара стали останавливаться машины и кто-то догадался сбегать в пожарную часть.

Пожарные проявили себя как высокие профессионалы: они подъехали меньше чем через минуту и весело залили палаточку сверху до низу. А потом топориками отомк­нули дверь и выволокли на свет божий хозяина, на кото­ром ожогов не было, но трясся он здорово.

А еще через сорок минут подъехала милиция.

* * * 

Договорились, что Паша уедет утром. Поэтому Ник не слишком торопился: особенно часто мелькать в том районе тоже не следовало. Вообще, выходить на улицу не по делу было теперь Нику заказано.

Сначала его несколько расстроила перспектива проси­деть безвылазно в номере всю неделю. Не то, чтобы номер был нехорош, но сидеть взаперти не хотелось, тем более, что погода, кажется, разгуливалась, становилось тепло и хотелось скорее на воздух, когда-нибудь за город, на речку. Костерок, трезвящее купание, впитывание ску­пого здешнего солнца. Как-то неожиданно для него самого получалось, что поменяв климатический пояс, Ник поменял и пристрастия. В Америке он к солнцу относился спокойно: его там было сколько хочешь и все к твоим услугам. А здесь, где солнечных дней в году три недели, о чем Ник, возможно, и не знал, но помнил подсознательно, солнце в небе рождало внутренний трепет счастья.

А на улицу было нельзя. Кроме того Ник боялся, что Деб с американской настойчивостью и презрением ко всему невозможному каким-то образом выяснит его но­мер телефона и позвонит.

Ему очень хотелось слышать ее голос. При любом воспоминании о ней он как-то внутренне слабел и в созна­ние вползала узкой змейкой щемящая тоска. Именно поэтому он и не хотел ей звонить. И не хотел, чтобы звонила она.

Потом, потом, когда все кончится, он ей позвонит, а лучше сразу приедет, объяснит все, все забудет и все вспомнит... Но раскалывать сейчас свое «я» он не имел права.

Его американская жизнь оказалась полноценной, са­мостоятельной, как круг. Оттуда, из заокеанского далека, казалось, что она вмещает в себя и Россию, и старого друга, и воспоминания, и возможность объединения. Действительность оказалась сложнее, болезненнее. Здеш­няя жизнь неожиданно приняла столь же самодоста­точные и законченные формы. Ну, если не круга, то квадрата. И две эти фигуры не имели никаких точек соприкосновения.

Ник мог находиться либо там, либо здесь. Прекрас­нодушные иллюзии, что квадрат можно чуточку окру­глить, а кругу придать несколько неострых углов, оста­лись в прошлом. В том, которое до смерти Сергея.

Чтобы выиграть в предлагаемых обстоятельствах, Ник должен был точно и жестко отнести себя к квадрату и о круге просто забыть. Только тогда брезжила неясная возможность успеха.

Звонок Деб вырвал бы его и погрузил в другие коор­динаты, заставил бы смотреть на людей, как на людей, уважительно относиться к законам и не нарушать прави­ла дорожного движения. А как раз этого Ник позволить себе не мог.

И шикарный номер, хорошая одежда, деньги — все это на самом деле могло иметь право на существование не как его жизнь, а как легенда, «крыша», лишь помога­ющая завершить его миссию в пределах прямых линий и колючих углов.

Нет, Ник не хотел, чтобы Деб до него дозвонилась. Он старался не разрешать себе даже думать о ней. И случись кому спросить его, кто такая Деб? — Ник без запинки ответил бы, но не так, как раньше, то есть не представляя себе конкретного, очень дорогого

и любимого человека, а как разведчик, которого на проверке легенды,— читай: совершеннейшей мякине,— не проведешь.

Все эти мысли в полусне довольно вяло перевалива­лись у Ника в голове. Вставать было рановато и Ник, предвидя беспокойный день, давал себе поблажку поне­житься лишние минутки.

Наконец, Ник услышал требовательный зов желудка. Желудок, в отличии от самого Ника, уже проснулся и хотел есть. Пришлось уважить.

Он заказал завтрак в номер и наслаждался хрустящи­ми простынями, приятным запахом собственного одеко­лона, терпким кофе. Кофе был восхитителен, удивитель­ное ощущение спокойствия вызывал мягко тянущийся вверх от первой утренней сигареты голубоватый дымок.

Все тело было расслаблено и нега плавно обволаки­вала его. Глаза опять слипались.

Ник чуть было не заснул вновь.

Но он по опыту знал, что этого допускать нельзя. Сон после пробуждения обеспечивал разбитость на весь день, а она как раз была противопоказана. Как ни приятно в постели, как ни много времени до вечера, надо было вставать.

Ник пружинисто вскочил и занялся обычными утрен­ними упражнениями. Потом принял душ и допил уже остывший кофе;

Одеться он постарался не слишком приметно, на здешний манер —джинсы, рубашку, куртку.

Застегивая молнию и примеривая у зеркала подходя­щее скучающе-простоватое выражение лица, Ник внутренне улыбнулся своим опасениям, что проведет всю неделю взаперти. Времени-то было мало. А дел впере­ди—немеряно. Это сегодня можно было понежиться, а дальше все пойдет быстрее. Как музыка на магнитофо­не, который «зажевал пленку»: вроде все в порядке, нота за нотой, и вдруг сбой и все быстрее, а ноты все выше, скороговорка, писк, тишина.

«Вот и прогуляемся по городу,— решил про себя Ник.— А заодно и посмотрим, где проведем вечер...»

Все постепенно стало подчиняться привычной схеме: проверка места, где надо было проводить операцию, расчет путей к отступлению, выбор точек обзора, запас­ные варианты...

Ник прекрасно знал, что подобными мелочами прене­брегать нельзя. Это Наполеон ввязывался в бой, а потом решал, что делать.

Но этот номер и у него проходил лишь до поры до времени.

На всякий случай Ник огляделся: все ли в порядке в номере? Не может ли хоть что-нибудь теперь выдать в нем неамериканца? Окурки только здешние. Грязная посуда собрана на поднос и оставлена на столе — его предупредили не выставлять ее за дверь, как это обычно делается в западных отелях,— воруют чашки. Ник тогда не очень поверил, да и сейчас, рассматривая топорный общепитовский дизайн, украшенный золоченой надписью «ресторан», засомневался, что кто-нибудь позарится на эти потресканные красоты, но оставил, как просили.

Одежда на месте, и только американская, косметика... Впрочем, заметил у телефона листик из блокнота с теле­фоном и надписью по-русски «аэрофлот», который неме­дленно скомкал и сунул в карман — выкинуть на улице. И тут заметил свой кипятильник.

Конечно, столь нехитрые переделки мог совершить человек любой национальности. Но если такой инженер­ный порыв характерен для нормальных русских, то аме­риканец или, скажем, европеец, орудующий ножом и от­верткой, выглядит несколько странновато.

Жаль было кипятильника, но пришлось потратить время, поставить на место вилку и включить телевизор в сеть. Тот нормально работал. Чашеварочку же при­шлось завернуть в пакетик, куда из ведра присовокупить и отрезанную вилку — мусор не выносили.