— Быстрее!.. Что стоите, рты разинули?! Давайте мне праздничное облачение!.. Не эту ризу, а пасхальную! И вы все пасхальное оденьте… Перед лицом таким будем обряд совершать!.. Ведь это не просто знаменитый художник, а действительный тайный советник, персона, которая в царский дворец допускается!.. Паникадило зажгите! Хору сказать, чтобы не расходились и так пели, будто к нам сам митрополит пожаловал… Ох, да быстрее вы шевелитесь!..

Не прошло и десяти минут с момента, когда Айвазовский переступил порог церкви, как запылали свечи в паникадиле и перед образами, зажженные церковным сторожем, синий дымок ладана поплыл от кадила, раздутого прислуживающим в алтаре стариком, на клиросе тихонько закашляли, прочищая горло, певчие, и задал тон на камертоне, строгим взглядом обрывая это покашливание, регент хора — учитель церковно-приходской школы. В светлом пасхальном облачении величаво выплыл из алтаря отец Петр в сопровождении тоже преобразившихся дьякона и псаломщика и голосом доброго пастыря возгласил:

— Брачащиеся рабы божии Филипп и Хрыстина, подойдите к аналою… Да будет милость господня на вас!..

«Гряди, голубице!» — грянул хор.

— Ты розумий, Горпына, по нотам поют в честь Хрысти!.. — толкнул локтем жену Иван Тарасович. — Это только тогда такое пели, когда венчался пять годов назад сын пана Горенка… А ризы яки понадивалы..

— Того и заспивалы, що генерал в церкву прийшов. Дьякон сказав, що пан — генерал и колы захоче, тоди и идэ до царя… — шепнула сзади Ивану Тарасовичу и Горпыне черноглазая дивчина, которая позвала Айвазовского «на весилля».

Все жители соседних хуторов собрались возле хаты Ивана Тарасовича к тому времени, когда должны были вернуться из церкви молодые. И вот заклубилась далеко пыль на дороге, залились бубенцы, загремела песня: вскачь несется свадебный поезд, развеваются лошадиные гривы с яркими цветами и лентами, и бегут уже к воротам бабы, чтобы обсыпать молодых овсом и сухим хмелем…

В красном углу, под образами, среди самых почетных гостей усадили Айвазовского. С интересом следит художник за всеми подробностями украинского свадебного обряда. Но вот молодая выходит из-за стола. Ей подают поднос. Она должна потчевать вином самых важных гостей. С низким поклоном Хрыстя подходит к художнику и протягивает ему поднос с чаркой сладкого красного вина. Пока шло венчание, Василь на коне поскакал в усадьбу пана Горенка и выпросил у дворецкого бутылку господского вина. Не совсем поверил его рассказу дворецкий, но вино все-таки дал.

Айвазовский поднялся, с поклоном взял чарку, выпил, поставил на поднос и достал бумажник из бокового кармана сюртука. Все, затаив дыхание, следили за каждым его движением. Иван Константинович вынул пачку крупных ассигнаций и положил на поднос…

Хрыстя побледнела и чуть не упустила все, что было в руках, Филипп наклонил голову и закрыл лицо руками, ему казалось, что он теряет рассудок. Гости, тесно набившиеся в хату, стояли так тихо, словно тут никого не было. Первый опомнился сват:

— Эгэ!.. Тут нэ на одну коняку, а на десять!.. Богату невистку ты соби узяв, кум Иван!..

Грянули величальную песню. Полилась рекой горилка, дробно застучали чоботы, выбивая гопака. Из хаты выбрались на улицу, на простор, и веселились до глубокой ночи. И всех, кто шел или ехал через хутор, Иван Тарасович и Горпына останавливали и звали на свадьбу. Приехал и дворецкий пана Горенка и привез еще бутылку панского вина…

…Через несколько дней после возвращения в Феодосию Айвазовский написал картину «Свадьба на Украине». Она полна движения. В тени больших деревьев у хаты пляшут гости. Деревенские музыканты самозабвенно играют на скрипках и контрабасах. Тут же и счастливые молодые. Привлеченные весельем, остановились у хаты проезжие крестьяне. Сварливая жена тумаками гонит домой опьяневшего мужа. Только волы, впряженные в мажару, равнодушны к веселью деревенской свадьбы и меланхолично жуют свою жвачку… Вся эта веселая жанровая сценка вписана в степной украинский пейзаж.

Долгие годы думал Айвазовский о картине «Малахов курган». Но пришло время и этому замыслу осуществиться.

Настал 1892 год. Художнику перевалило за семьдесят. В начале зимы Иван Константинович уехал из Феодосии в Петербург. В этот приезд кто-то из друзей посоветовал ему снять небольшой скромный особняк в одном из переулков Коломны. Комнаты были просторные, светлые, обставленные со вкусом, и там стояла тишина, чем-то напоминавшая феодосийский дом.

Айвазовский, привыкший вставать рано, подолгу стоял у окна, глядел на чистый снег, на голые беззащитные березы. Он любил утренние раздумья до работы. Перед мысленным взором явственнее возникали картины юга. Тогда он работал с упоением, забывая выходить к завтраку. Хозяйка не смела его беспокоить. Только Пантелей — старый дворник — топтался у дверей и кашлем напоминал, что пора, мол, и подкрепиться.

В первые дни Айвазовский притворялся, будто он ничего не слышит. Но перехитрить Пантелея было не так-то легко: тот кашлял все настойчивее. Однажды Айвазовский выбежал с кистью в руке, разгневанный, готовый накричать, но, увидев старика, которого на этот раз не на шутку душил кашель, его побагровевшее лицо и слезящиеся глаза, кинулся ему на помощь. После этого случая Иван Константинович старался больше не опаздывать к завтраку. Первые дни хозяйка сама прислуживала за столом, но, заметив, что ему приятнее общество старика, поручила все заботы Пантелею. Нашлись у них и общие знакомые. Пантелей служил в Севастополе. Во время обороны ему оторвало ногу. Сам Корнилов знал храброго матроса. Айвазовский любил подолгу слушать рассказы Пантелея о Корнилове и Нахимове. И охотно вспоминал о встречах с ними. Пантелей подробно расспрашивал Айвазовского о его севастопольских картинах.

— Вот вы, Иван Константинович, много картин написали о морских битвах славного Черноморского флота. Особливо ваша картина «Осада Севастополя» запала мне в душу. Я ее здесь в Питере на выставке видел. Как узнал я, что о Севастополе картина, так и зашкандыбал туда на своей деревяшке. Долго не хотели меня пустить в зал, где одни господа были. Спасибо знакомому студенту — провел меня. Смотрел, смотрел на эту картину, и слеза прошибла… Не думал тогда, что художника, который написал ее, увижу да еще буду разговаривать с ним… А вот привелось. Только вы скажите мне, Иван Константинович, отчего бы вам не написать такую картину, чтоб русский матрос был виден, душу его богатую и сердце отважное раскрыть перед всеми.

— А как это сделать, Пантелей? Подскажи, друг!

— Да вот хотя бы такой случай: мне о нем рассказывал один мой земляк, тоже служивый, вместе со мною в Севастополе оборону держал. Так вот — в прошедшем году мой земляк решил побывать в Севастополе. Целое лето шел туда. По дороге встретился ему такой же старик, как и он, туда же держал путь. В оборону он на четвертом бастионе у графа Толстого денщиком был. Вот они пришли в Севастополь под вечер, уже солнышко закатывалось. Добрались до Малахова кургана, до того самого места, где смертельно был ранен адмирал Корнилов. Долго там стояли, пока солнце совсем не зашло и темнеть начало. Вернулся мой земляк домой и говорит: «Теперь-то и умереть не страшно. Выполнил свой долг». Вот, Иван Константинович, какая душа у русского воина…

Айвазовский молчал. Только по глазам было видно, как глубоко тронул его рассказ Пантелея.

…Художник задержался в Петербурге до самой весны.

Айвазовский уже несколько дней как выходил в весеннем пальто. Шубу он велел Пантелею уложить в дорожный сундук. В день отъезда было совсем тепло, солнце по-весеннему заглядывало в комнаты. На душе было легко, как будто она умылась весенней водой. Перед тем как поехать на вокзал, Айвазовский заперся в своих комнатах и вышел оттуда только тогда, когда прибыл экипаж.

Прощание с Пантелеем было трогательным. Оба прослезились и обнялись. Долго глядел Пантелей вслед экипажу, а затем медленно пошел в комнаты художника. В светлой, просторной прихожей, между спальней и кабинетом, он от неожиданности вскрикнул: на вешалке висела шуба Айвазовского. Он вскрикнул так громко, что хозяйка услышала из гостиной и прибежала.