В последующие дни Гайвазовский, вернувшись из гимназии, почти не выходил из своей комнаты. Он не мог забыть молящихся евреев. На улице, на уроках в гимназии и особенно в тихие вечерние часы, когда он оставался один в своей комнате, они неотступно стояли у него перед глазами, он явственно слышал их ужасный крик, напоминающий вопль смертельно раненного животного.

И Гайвазовский понял, что они будут его преследовать до тех пор, пока он не перенесет их на бумагу.

Обычно рисунки у него получались быстро. Но на этот раз работа шла мучительно медленно. То его не удовлетворяло расположение фигур, то ему казалось, что они все похожи друг на друга. А юному художнику хотелось в этой толпе людей показать каждого в отдельности, думающего, мечтающего о своем, но в то же время слившегося в своих страданиях с остальными.

Он закрывал глаза и ясно видел эти истощенные человеческие фигуры в странной одежде. Со стороны они могли показаться забавными и даже вызвать веселый смех. Гайвазовскому же было больно. В этих униженных и оскорбленных мальчик чувствовал таких же бедняков, как он сам, читал на их лицах как бы частично историю своей судьбы. А на рисунках у него по-прежнему получались только смешные фигурки.

Как-то вечером он особенно горько задумался о себе, о своем положении в доме Казначеевых, где с каждым днем сильнее чувствовал, что живет из милости и даже слуги относятся к нему свысока. Но тут же вспомнил, что и учитель-итальянец в доме губернатора, и гимназические учителя, и сам Казначеев — все говорят, что у него счастливый дар и он непременно преуспеет в художестве. И вдруг он ощутил необычный прилив сил, веру в себя, и ему захотелось громко петь, смеяться и скорее что-то делать.

Он подошел к столу, где лежали рисунки, зажег свечи, схватил карандаш и начал работать с какой-то неудержимостью.

Через два часа Гайвазовский в изнеможении выпустил из пальцев карандаш. Рисунок был окончен. Наконец-то он добился того, чего хотел. Фигуры получились характерные, живые. Ощущался даже ритм движений этой взволнованной, охваченной экстазом толпы.

Гайвазовский назвал рисунок «Евреи в синагоге».

Обычно Ваня с готовностью показывал свои работы Саше и Александру Ивановичу.

Но на этот раз юноша спрятал рисунок в нижнем ящике книжного шкафа. Там он пролежал до воскресенья.

В воскресенье Ваня помчался к Наталье Федоровне Нарышкиной.

Наталья Федоровна только что вернулась из церкви и отдыхала.

Гайвазовский прошел в библиотеку. Он любил эту огромную светлую комнату, уставленную книжными шкафами. Ни у кого в Симферополе не было такого собрания книг и старинных гравюр, как у Нарышкиных.

Гайвазовский никогда не забудет тот счастливый день, когда Александр Иванович привез Сашу и его в этот дом. Наталья Федоровна, в отличие от других знакомых Казначеева, не стала восторгаться его рисунками. Она ласково улыбнулась и просто сказала:

— Я очень рада, что наконец собрание гравюр, вывезенное моим дедом графом Растопчиным из Англии и Голландии, пригодится… Надо же было, чтобы они так долго дожидались художника…

Казначеев поздравил его: в Симферополе все знали, что очень немногих Нарышкина допускала к этим сокровищам и даже сама хранила ключи от шкафов с гравюрами.

Как часто потом проводил Ваня воскресные дни один в этой комнате. Случалось, что Наталья Федоровна оставляла своих гостей и приходила в библиотеку побеседовать с ним, гимназистом, о книгах, гравюрах, а еще чаще о его рисунках.

Вот почему Гайвазовский еле дождался нынешнего дня. Он придавал большое значение своему новому рисунку, и для него было очень важно, что же скажет Наталья Федоровна.

Когда Нарышкина увидела «Евреев в синагоге», она долго молчала, а потом с укоризной сказала:

— Вы пришли ко мне с этим и не велели разбудить?..

Наталья Федоровна долго рассматривала рисунок.

— Хорош! — с удовлетворением произнесла она. — Истинный талант!.. В Рим бы вас отправить обучаться живописи… — Нарышкина на минуту задумалась, а потом решительно добавила: — Вы, mon ami, вот что сделайте — принесите мне ваши лучшие рисунки. Я отошлю их вместе с нынешним моему другу живописцу Тончи. Он женат на Гагариной и весьма влиятелен при дворе…

Наступило лето. В гимназии окончились экзамены. В раннее июльское утро Гайвазовский шел к Нарышкиным. Накануне вечером за ним присылали.

В саду никого не было. Солнце и птицы возвещали беспечный, счастливый день. Так же ясно и тихо было и на сердце у Гайвазовского.

В доме Нарышкиных летом вставали рано. Наталья Федоровна на балконе разбирала полученную накануне почту.

Гайвазовский поклонился.

— Поднимитесь ко мне, mon cher, я должна вас поздравить с большой удачей…

У юноши заколотилось сердце, когда она поднесла к своим глазам лист белой почтовой бумаги.

— Ну вот, mon ami, судьба к вам благосклонна. Благодарите бога и добрейшего Тончи. Он сообщает, что президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи и высказался за ваше определение в Академию казенным пенсионером.

Значит, не обманули его солнце и птицы в саду, сулившие ему нынче счастье! Счастье!.. Разве можно точно определить, как оно приходит и наполняет все существо человека! Оно уже приходило к нему, когда он получил в подарок скрипку или когда феодосийский градоначальник подарил ему настоящие краски и рисовальную бумагу. Но разве можно сравнить то ощущение счастья с тем, которым он переполнен сейчас! «Казенный пенсионер…», «президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи…». Эти слова вихрем проносятся в его голове и заставляют снова радостно трепетать сердце юноши. Академия художеств! Сейчас можно уже не бояться мечтать, можно вслух произносить эти два таинственных, манящих слова. Как будто вся музыка, какую он слышал, звучит для него в этих двух словах…

… — Пади, пади!..

Окрик кучера прерывает воспоминания Казначеева и Вани Гайвазовского.

Экипаж уже мчится по улицам Феодосии.

Всего один день пробудет Ваня Гайвазовский в родительском доме. Давняя знакомая Казначеева — Варвара Аркадьевна Башмакова собралась в Петербург. Она любезно изъявила готовность отвезти юношу в столицу.

Под вечер 21 августа 1833 года Гайвазовский прибыл в Петербург.

А сегодня ни свет ни заря он поспешил на улицы, по-летнему залитые солнцем.

Восторг охватил юношу, когда он увидел прямые, как луч, проспекты, улицы, набережные оправленной в гранит Невы, корабли со свернутыми парусами, легко скользящие лодки, великолепные дворцы…

И тут же в памяти возникла родная скромная Феодосия. В эти минуты Гайвазовский ясно понял, что отныне его привязанность будет разделена между городом детства Феодосией и величественным Санкт-Петербургом, где начинается его юность.

Юноша не замечал, сколько времени бродит он уже по этому чудесному городу. Порой он возвращался на одни и те же улицы и в который раз снова останавливался перед уже знакомой колоннадой.

В жизни Гайвазовского это был такой счастливый день, когда от избытка светлых, радостных впечатлений смутно припоминается его начало и еще так далеко до его конца.

В свои шестнадцать лет Гайвазовский воспринимал мир как художник, умел не только глядеть, но и видеть его. И сегодня он видел красоту Петербурга, видел впервые и понимал, что именно таким сохранит его в своей памяти на всю жизнь.

Гайвазовский заметил, что не один он любуется городом. Подобно ему, многие мечтатели прогуливались вдоль Невы, внезапно останавливались и долго неподвижно глядели вдаль. Были среди этих задумчивых, одиноких фигур не только молодые, но и пожилые и совсем старые люди.

Один такой мечтатель с седыми висками и грустным, несколько замкнутым лицом привлек внимание Гайвазовского. Он стоял на Исаакиевском мосту и глядел то на серебристую с сизыми и палевыми бликами воду Невы, то на светлую бирюзу высокого северного неба.