— Какое прекрасное трагическое лицо! Как верно схвачен характер, хотя видно по всему, что художник совершенно не знаком с техникой живописи…

— Я вас очень прошу, Илья Ефимович, — заволновался Айвазовский, — не расспрашивайте старика об этом портрете. Это страшная семейная трагедия. Я вам потом сам расскажу…

— Ты неправ, Ованес, — сказал Сероп, входя в комнату, — наш гость — русский художник. Ты мне сам рассказывал, что у него отзывчивое сердце. Он написал великую картину о страданиях своего народа — «Бурлаки». Видишь, я даже запомнил это трудное слово. Он поймет и страдания нашего народа.

Старик уселся против портрета и устремил на него скорбный взгляд.

— Эта молодая женщина — моя племянница, дочь моего старшего брата Мушеха, звали ее Сона. Красота ее была необыкновенна. Юноши из богатых домов мечтали назвать ее своей женой. Но она полюбила бедного Мартироса, который имел благородное сердце, но был, как говорят русские, гол как сокол… Зато он умел петь и рисовать. Вот этот портрет Соны он рисовал. Они поженились. Жили в нужде, но любили друг друга. Сона родила мальчика. После этого красота ее еще больше расцвела. Однажды Сону увидел владелец замка Сулейман-бек. Он позвал к себе Мартироса, чтобы оказать ему «милость». Бек велел дать ему полосу земли, семена для посева и соху. Мартирос был счастлив и от души благодарил бека. Он, не раздумывая, подписал долговое обязательство, которое подсунул управляющий бека. Наступила осень, Мартирос собрал хороший урожай. Он мечтал продать половину зерна и на вырученные деньги купить одежду жене и сыну. Но пришел управляющий бека и забрал весь урожай за пользование землей, за семена и долговые проценты. Три года мучился несчастный Мартирос, а долговые проценты в пользу бека все увеличивались. Не выдержал Мартирос и решил бежать на чужбину, чтобы заработать достаточно денег и освободить свою семью. Этого только и ждал проклятый бек. Через несколько дней после бегства Мартироса он ночью ворвался в хижину Соны и пытался ее обесчестить. Но Сона выхватила у бека его кинжал и вонзила ему в грудь. Она схватила ребенка и побежала в соседнюю деревню к своему отцу — моему старшему брату Мушеху. Не прошло и часу, как брат бека и его слуги ворвались в дом моего брата и перерезали всю семью…

Слезы брызнули на бороду Серопа.

— Дорого заплатил Мартирос за одну полосу земли!.. — раздался вдруг глухой старческий голос.

Айвазовский и Репин оглянулись. На пороге сидели крестьяне из Джума-Эли. Они вошли потихоньку и слушали из-за приоткрытой двери рассказ старого армянина.

Сероп вытер глаза и велел своим друзьям поведать Айвазовскому о постигшей их беде. Старики рассказывали долго, обстоятельно, боясь упустить из виду малейшую подробность. Из их рассказа Айвазовскому и Репину стало ясно, что деревня переживает настоящую трагедию. Крестьяне по неграмотности пропустили срок возобновления договора на аренду земли. Этим воспользовался один богатый феодосиец. Он поспешил взять аренду, а с крестьян за пользование землей стал брать во много раз больше, чем они платили до сих пор. Айвазовский попросил у Серопа пузырек с чернилами и тут же сел писать одному влиятельному другу в Симферополь: «Податели деревни Джума-Эли едут с прошением к губернатору. В самом деле поступили жестоко против них… Губернских ведомостей они не читают и вдруг узнают, что аренда осталась за каким-то феодосийцем, который, вероятно, будет душить их немилосердно, — а их 110 дворов. Спасите этих несчастных…». Потом он написал прошение на имя губернатора от всех жителей деревни. Айвазовский прочитал все старикам и хотел вручить им оба письма, но Репин остановил Айвазовского.

— Разрешите мне, Иван Константинович, быть подателем этого письма и прошения. Когда-то в Петербурге я просил вас принять мою помощь для беженцев-армян. Вы сами приютили их в своем имении, дали им землю. Этим вы доказали, что гений и добро неразлучны. На этот раз долг художника и человека повелевает мне начать и выиграть битву за крестьян Джума-Эли.

Через несколько дней Репин был в Симферополе. На постоялом дворе он разыскал ходоков из Джума-Эли, впавших в уныние. Друг Айвазовского принял их, выслушал, обнадежил, но потом внезапно выехал куда-то по делам. В тот же день Репин был у губернатора.

— Учитывая ходатайство ваше и Ивана Константиновича, — говорил губернатор, — я сегодня же дам распоряжение правителю моей канцелярии аннулировать договор с почтенным феодосийским негоциантом, хотя, откровенно говоря, это против всяких правил, ибо крестьяне сами виноваты… — губернатор выдержал паузу, а затем любезно, но многозначительно добавил: — А вы, почтеннейший Илья Ефимович, задержались бы в нашем городе и заодно написали бы портрет кого-либо из членов моего семейства…

На другой день Репин провожал крестьянских ходоков, радовавшихся благополучному исходу дела. Прощаясь со стариками, художник обещал навестить их. А сам вернулся в губернаторский дворец отрабатывать своею кистью сговорчивость губернатора. Через неделю он был снова в Феодосии.

Через всю жизнь пронес Айвазовский любовь к Пушкину.

— Поэт сделался предметом моих дум, вдохновения, длинных бесед и расспросов о нем, — признавался Айвазовский близким друзьям.

Шесть картин, посвященных Пушкину, написал художник. Но все они не доставляли ему полной радости. Слишком хорошо знал художник свои весьма ограниченные возможности в портретной живописи… Вот почему теперь он был так счастлив от мысли, что ему удалось уговорить Репина. А Репин требовательно расспрашивал Айвазовского о Пушкине — как выглядел поэт, какие у него были характерные черты, жесты, манера одеваться, о каждой черточке великого поэта допытывался Репин у Айвазовского.

— Вспоминайте, вспоминайте, Иван Константинович! Ворошите в своей исключительной памяти те далекие дни, когда вы, счастливец из счастливцев, видели его, разговаривали с ним, глядели ему в глаза, ощущали в руке тепло его ладони…

И Айвазовский вспоминал…

Работа с Репиным спорилась. Вскоре на полотне стал возникать образ поэта. Пушкин прощается с Черным морем. Поэт стоит на скалистом берегу. Сняв шляпу, он обращается в последний раз к любимому морю:

В картине гармонично слились образы Пушкина и моря. Так же слилось воедино творческое воображение обоих художников, когда они писали вдвоем картину: Репин — Пушкина, Айвазовский — море и скалистый берег.

Стояла русская зима. Художник Вардан Махохян приехал в Петербург. Махохян был маринист. Его картины становились уже известны, но все же не удовлетворяли его. В Берлинской Академии, где он учился, среди профессоров не было ни одного выдающегося мариниста. Махохян мечтал о встрече с Айвазовским. Обстоятельства привели его в Париж. В Париже друзья ему советовали встретиться с другим знаменитым русским маринистом — Боголюбовым. Боголюбов принял Махохяна, показал свои картины, долго беседовал с ним. Во время беседы зашла речь об Айвазовском. Боголюбов сказал:

— Хотя мы с Айвазовским следовали одному направлению, но никогда не мешали друг другу. Я всегда был натуралист, а он идеалист — я вечно пишу этюды, без которых создавать картины для меня немыслимо, он же печатно заявлял, что это вздор и что писать надо по впечатлениям, посмотрев на природу…

Марины Боголюбова не взволновали Махохяна: они были хорошо обдуманы, но в их исполнении не ощущалось поэтического вдохновения.

Уже перед отъездом из Парижа Махохян случайно оказался в одном армянском доме. Там он и увидел большую картину Айвазовского «Неаполитанский залив в туманное утро». Махохян был покорен поэтичностью картины, ее реалистической выразительностью и исполнительским мастерством. После этого Махохян решил непременно ехать в Россию к Айвазовскому. В Петербурге он узнал, что Иван Константинович в эту зиму раньше обычного уехал в Феодосию. Молодой художник отправился следом. В Москве Махохян задержался и несколько раз приходил в Галерею к Третьякову смотреть «Черное море».