В реконструкции Фрейда первобытный отец, глава рода, был еще свирепее, чем у Дарвина. Сыновья, которых он изгонял или убивал, были счастливчиками. Те же, кому повезло куда меньше, превращались в ходячие, искалеченные символы той цены, которую им пришлось заплатить за попытку оспорить сексуальную монополию патриарха. Их просто кастрировали. Со временем, предположил Фрейд, эта система привела к первому в истории человечества политическому бунту. Однажды изгнанные братья объединились с евнухами, жившими в унизительном подчинении, и одолели отца, после чего кастрировали его и убили. «Само собой разумеется, — добавляет Фрейд, — что они съели свою жертву». Отец «несомненно был для братьев некой ролевой моделью… каждый из них испытывал по отношению к нему ревность и страх… и каждый через акт поедания обрел часть его силы».

Но зачем ограничиваться лишь частью силы? Некастрированные братья вскоре поняли, что их общая биологическая суть — наличие пениса и желание пустить его в дело — не была для них связующим фактором. Ведь каждый из них хотел занять место отца и стать главой рода, получив все прилагающиеся к этому сексуальные права и привилегии. В результате между ними вспыхнуло сексуальное соперничество и братоубийственное насилие, которое продолжалось до тех пор, пока братья, научившиеся в изгнании жить сообща, не решили восстановить эту общность. Этот договор, писал Фрейд, повлек за собой рождение организованной религии. Раскаявшись в совершенном убийстве, сыновья воскресили, а после стали почитать отца в виде тотемного животного. Каждый из сыновей отказался от планов занять место отца и стать новым родоначальником, и эта клятва наложила на всех женщин первобытной орды — матерей, сестер и двоюродных сестер молодых мужчин — табу, то есть сделала их запретными. Отныне партнершу для продолжения рода они должны были находить за пределами своего клана. Этот акт сексуального отказа, утверждал Фрейд, привел к возникновению закона, морали, религии — и всех сопутствующих им неврозов.

Подобная «сказка» объясняла происхождение человека как общественного животного. Однако, описывая этот процесс, «Тотем и табу» тоже претерпела определенную эволюцию. Размышления на тему дарвинистской биологии и культурной антропологии превратились в светский пересказ Книги Бытия и психоаналитическую модернизацию идей Блаженного Августина. С самого начал Фрейд начал отклоняться от намеченного Дарвином пути. Секс для Дарвина — это естественный, природно обусловленный акт, тогда как для Фрейда это совсем так. Если сновидения и оговорки его пациентов чему-то его научили, так это пониманию того, что цивилизованный человек испытывает мучительную неловкость в отношении собственной сексуальности. Подобная не-естественность — психологическое содержание, выражаемое в чувстве вины или стыда, — определяет состояние человека и отделяет его от всего животного мира. Это также поворотный момент в истории человечества.

Для Фрейда зарей цивилизации стало сексуально мотивированное убийство главы рода, древнего, жестокого праотца, отголосок которого проявляется в эдиповом комплексе. Ведь это преступление (так же как «ядро всех неврозов», открытием которого Фрейд так гордился) состоит из двух фантазий — устранения отца и сексуального акта с матерью, которые повторяют деяния, совершенные доисторическими братьями. И это сподвигнуло Фрейда на самое смелое из всех его предположений. Эдипов комплекс, писал он в «Тотеме и табу», не просто универсальный факт. Это память о реальном событии. Имея дело с невротиками, Фрейд пришел к выводу, что личная история человека не умирает. Она продолжает существовать в подсознании его пациентов. Невротики «страдают… от воспоминаний», писал он еще в «Этюдах об истерии». Но теперь Фрейд заявил, что это касается и человечества в целом. «В душевной жизни человека присутствует не только то, что он пережил сам, — писал Фрейд, — но и то, что досталось ему при рождении… его доисторическое наследие» — концепция, довольно схожая с «коллективным бессознательным» Юнга. Если воспользоваться термином, который еще не был изобретен на момент написания «Тотема и табу», то Фрейд подразумевал, что это наследие просочилось в наш генетический код. Первобытное отцеубийство, обусловленное страхом кастрации и фаллическим либидо, передается из поколения в поколение через наше подсознание в виде эдипова комплекса, так что это преступление и его последствия для нас не менее актуальны, чем для тех, кто его когда-то совершил.

Вера в возможность наследования приобретенных признаков доказывает, что Фрейд был плохим генетиком. Вместе с тем сексуальный скандал, ставший причиной единственного в XX веке суда над президентом страны с целью импичмента, свидетельствует о том, что Фрейд был очень прозорливым психологом. Ведь политическая борьба между президентом США Биллом Клинтоном и его обвинителями — борьба не на жизнь, а на смерть — была не чем иным, как современным воспроизведением первобытной драмы, описанной в «Тотеме и табу». Одна из главных идей этой работы, которую Фрейд потом повторит в книге «Недовольство культурой», состоит в том, что цивилизация требует отказа от первобытной сексуальности. Соответственно, если один из мужчин начинает вести себя так, словно у него свободный доступ ко всем женщинам, не боясь, что это будет кем-то оспорено, то такое поведение угрожает самим основам существующего общественного порядка. С этой точки зрения ошибка Клинтона была не столько политической, сколько психологической. Осознанно или нет, он позволил себе стать мишенью подсознательной фантазии, в которой он был доисторическим праотцом, которого следовало устранить ради сохранения цивилизации.

«Настоящим преступлением Клинтона было вовсе не лжесвидетельство, — писал в 1998 году американский психоаналитик Джонатан Лир[175] в своем дерзком эссе, — а то, что он уверовал в собственное «всемогущество», в дозволенность «трахать» кого вздумается. Но такое «может сойти с рук только Богу» или первобытному отцу, да и то не всегда — лишь до тех пор, пока братья, объединившись, не оскопят и не уничтожат его. И то, что некоторые громогласные братья-конгрессмены — республиканцы Ньют Гингрич, Генри Хайд и Боб Ливингстон — впоследствии сами оказались замешаны в сексуальных скандалах, лишь подтверждает правомерность представления Фрейдом этой драмы как сексуального соперничества. А критика в адрес Клинтона из уст его бывших сотрудников (Ди Ди Майерса, Джорджа Стефанопулоса, Роберта Рича и Дэвида Гёргена, если называть лишь самых «громких» протестантов) показывает, что к бунту присоединились и «кастрированные братья»».

Будь Фрейд жив, он наверняка испытал бы огромное удовлетворение, глядя, как его первобытную драму снова «крутят» по всем телеканалам Америки. И можно не сомневаться, что он был бы шокирован поведением Клинтона. Оральный секс — в Овальном кабинете или где-то еще — Фрейду был отвратителен.

«Извращенные формы сношений между двумя полами, при которых вместо гениталий используются иные части тела, несомненно стали в обществе более весомы, — писал основатель психоанализа в работе «Цивилизованная сексуальная мораль и современные нервные заболевания». — Однако сношения такого рода нельзя считать безобидными…

Однако когда Фрейд писал «Тотем и табу», он не пытался объяснять президентскую политику США или извращения какого-то одного президента. Он выдвинул главный тезис этой работы — что приобретенные психические характеристики передаются по наследству, поскольку это позволяло объяснить процесс эволюции с позиций психоанализа, показав, что «это просто власть, которую подсознательные представления имеют над телом», — это было то же самое предположение, которое демонстрировал во время своих лекций об истерии профессор Шарко. Вера Фрейда в наследуемость психических свойств наделяла эдипов комплекс, который психоаналитик считал своим самым важным открытием, новым мистическим происхождением. Подсознание — древние психические «камни», к которым Фрейд призывал прислушаться своих скептически настроенных коллег, — было теперь старше на бессчетное число тысячелетий и пропитано историко-эволюционным могуществом.