Сердце его стало жалостливым и нежным ("бедные, бедные мятежники..."), но мгновенье - и вот уже оно обжигает неукротимым огнем гнева ("чтоб мы этим

поганым харям...").

Шутки с ним плохи. У него нашлись решительность, мужество, разум

"первым бросить камень" в тинистое болото империи.

Как неимоверной тяжести ношу, берет он на себя чужое имя: "Знайте, в

мертвое имя влезть - то же, что в гроб смердящий. Больно, больно мне быть

Петром, когда кровь и душа Емельянова".

Тут в самый раз вернуться к словам Разина из сценария Горького:

"...Людей я жалею. Я для них, может, душу мою погублю..."

Есенинский Пугачев тоже жалеет людей. Ради них он и пошел на тяжкие

муки: "опушил себя чуждым инеем" - и даже думать не смел, что платой за все

его страдания будет черное предательство.

У Пушкина в "Капитанской дочке" Пугачев был осмотрительнее:

"- ...Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры.

Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моей

головою".

Для есенинского Емельяна его "ребята" - "дорогие... хорошие...". Мог ли

он предвидеть, что настанет срок и они, его недавние друзья, крикнут нагло,

грубо: "Вяжите его!.. Бейте прямо саблей в морду!"

Он вспомнит в этот страшный час ночную синь над Доном, золотую известку

месяца над низеньким домом, услышит убегающий вдаль колокольчик - и душа его

не выдержит тяжести всего, что в себе носила, чем жила...

Осенней ночью, в начале восстания, он говорил Караваеву:

Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, -

Тот медведь, тот лиса, та волчица,

А жизнь - это лес большой,

Где заря красным всадником мчится.

Нужно крепкие, крепкие иметь клыки.

У него ли - "звериная душа"? Нет, не похож он на зверя - этот мужик с

душой мечтателя, которая полна любви и сострадания, доверчиво открыта людям.

И здесь, может быть, стоит вспомнить слова Горького о есенинском

чувстве "любви ко всему живому в мире и милосердия, которое - более всего

иного - заслужено человеком".

Любовь к людям не покидает Пугачева даже в самые трагические минуты,

ибо она - его глубинная сущность. Наиболее сильно эта сущность выявлена в

заключительном монологе Емельяна.

Не потому ли последние строки трагедии звучали в авторском исполнении с

особой проникновенностью?

"Совершенно изумительно, - рассказывал Горький, - прочитал он вопрос

Пугачева, трижды повторенный:

Вы с ума сошли? -

громко и гневно, затем тише, но еще горячей:

Вы с ума сошли?

И наконец совсем тихо, задыхаясь в отчаянии:

Вы с ума сошли?

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Неописуемо хорошо спросил он:

Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?

И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадежно, прощально:

Дорогие мои... Хор-рошие...

Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось".

Вторая колоритнейшая личность трагедии - Хлопуша, "крестьянин Тверской

губернии" (в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Ефрона - т. 37, кн. 73, Спб., 1903 г., с. 325 - указывается: Хлопуша, "крестьянин с. Мошкович, Тверской губернии". Есенин и в этой детали точен).

"Местью вскормленный бунтовщик", он шел в лагерь пугачевцев со своей

бесценной ношей: "Тяжелее, чем камни, я нес мою душу". "Отчаянный негодяй и

жулик", "каторжник и арестант", "убийца и фальшивомонетчик", Хлопуша через

Пугачева прозрел, "разгадал" собственное "значенье".

Все, что было в его жизни до Пугачева ("то острожничал я, то

бродяжил"), кажется ему ничего не стоящим, никчемным. "Черта ль с того, что

хотелось мне жить?" - восклицает он, вспоминая те десять лет, которые

растратил попусту.

Казак Бурков мыслит по-иному:

Я хочу жить, жить, жить,

Жить до страха и боли!

Хоть карманником, хоть золоторотцем...

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Научите меня, и я что угодно сделаю.

Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!

Учитель нашелся. Но им оказался не Пугачев, а Творогов - презренный

изменник. Это о "философии" таких, как Творогов, говорит старик сторож в

начале поэмы:

Только лишь до нас не добрались бы,

Только нам бы,

Только б нашей

Не скосили, как ромашке, головы.

Они остаются жить - Бурнов, Творогов, Чумаков... Но "черта ль с того"?

Достойно "звенеть в человечьем саду" им не дано.

Ибо не может затеряться в этом саду страстный, рвущийся из самого

сердца голос Хлопуши:

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

И не смолкнет полное неизбывной боли, безысходной тоски по несбывшейся

надежде слово "этого человека":

Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...

5

В год завершения работы над "Пугачевым" Есенин писал об имажинистах:

"У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого

слова, поэтому у них так и несогласовано все. Поэтому они так и любят тот

диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния

ради самого кривляния".

Как и безвестному автору "Слова о полку Игореве", Есенину в высшей

степени присуще "чувствование своей страны". Оно проявилось не только в его

стихотворениях и поэмах, но и в трагедии "Пугачев". От глубинных раздумий о

судьбах крестьянина до "всей предметности и всех явлений вокруг человека", воплощаемых в слове, образе, - все пронизано этим чувствованием.

В трагедию "Пугачев", замечал П. Юшин, Есенин внес резкие, вызывающие

тона, эстетически отталкивающие образы:

Быть беде!

Быть великой потере!

Знать, не зря с луговой стороны

Луны лошадиный череп

Каплет золотом сгнившей слюны.

И рассуждал: "Ягненочек кудрявый - месяц", "...всадник унылый, роняющий

поводья-лучи", "месяц - плывущая по ночному небу ладья, роняющая весла по

озерам", превращается в череп, а ровный желтый свет месяца, так радовавший

раннего поэта, становится гнилью, слюной, капающей на землю".

Да нет же, при чем тут "ягненочек кудрявый - месяц"? Суть-то в строках

из "Пугачева" совсем иная! Поэт говорит о зловещем предзнаменовании, создает

соответственно впечатляюще-страшный образ, а критик недоумевает: а почему не

ягненочек? Ягненочек был лучше...

Тот же критик сетовал: очень уж "образно" говорят герои. Даже сторож:

"Колокол луны скатился ниже..." Нет чтобы сказать просто: светает...

Сторож еще изъясняется: "Уже мятеж вздымает паруса".

Но так ли это далеко от тех фраз, которые произносят, например,

действующие лица в исторических хрониках Шекспира?

"Полоний: Уж вечер выгнул плечи парусов..."

Правда, эти слова звучат в устах гофмейстера королевского двора.

Но вот говорит простой воин (сцена смерти Энобарба в "Антонии и

Клеопатре"): "Смерть тронула его своей рукой". Неужели в Древнем Риме даже

простолюдины не могли обходиться без художественных тропов?

По мнению П. Юшина, "перенасыщенность... образами наблюдается в каждом

монологе трагедии". Кстати сказать, критик Г. Лелевич еще в 1926 году писал:

"В "Пугачеве"... образов больше, чем нужно".

Но кто может точно установить, сколько образов полагается на монолог?

Какое количество их должно быть в пьесе?