его на "имажионизм", окрестил этим словом новое, якобы уже заявившее о себе
литературное течение, "врага" футуризма. Вскоре на литературных подмостках
Москвы появляется "передовая линия имажинистов", и среди них - Есенин.
Вместе с В. Шершеневичем, А. Мариенгофом, А. Кусиковым он подписывает
декларации, печатается в имажинистских сборниках, журнале "Гостиница для
путешествующих в прекрасном", участвует в литературных дискуссиях, выступает
с чтением стихов в кафе "Стойло Пегаса"...
О той поре мне довелось беседовать с А. Мариенгофом (в 1957 году). Он
говорил:
- Сразу после революции литгруппы возникали как грибы. Вчера не было,
сегодня - просим любить и жаловать: "ничевоки" или там "эвфуисты". Или еще
какие-нибудь "исты". И у каждой такой группы - своя декларация или манифест.
Друг друга старались перекричать... Чего только не декларировали! Вот и мы
тоже...
- А ваши-то имажинистские декларации вы что же, сообща писали?
- Шершеневич их составлял, а уже потом мы их читали, обсуждали...
Речь зашла о первой декларации имажинистов, опубликованной в 1919 году.
- Есенин хотя и подписал наш "манифест", - рассказывал Мариенгоф, - но
суть поэтического образа и его роль в стихотворении понимал по-своему, не
как мы, Шершеневич и я. Помнится, об этом Шершеневич писал в книжке "2X2=5".
Мы говорили: образ - самоцель, стихотворение - толпа образов. "Работа"
образа в стихотворении - механическая... Есенин же танцевал от другой печки.
Он толковал о содержательности, выразительности образа, об органической
"работе" его в стихах. Расхождения, конечно, существенные, но мы как-то не
очень в это вникали... "...Молодость, буйная молодость..."
Молодость, конечно, молодостью... Возможно, она и вела компанию поэтов
к стене Страстного монастыря, на которой появлялись озорные строки...
Возможно, от юного задора шли и шумные выступления в "Стойле Пегаса"...
Но только ли молодостью можно объяснить появление таких, например,
заявлений: "Искусство не может развиваться в рамках государства", "Да
здравствует отделение государства от искусства..." (Шершеневич), "Любовь -
это тоже искусство. От нее так же смердит мертвечиной..." (Мариенгоф).
Когда я заговорил об этом, мне показалось, что особой охоты углубляться
в "имажинистику" у моего собеседника нет, и мы перешли на другие темы.
Почти год спустя А. Мариенгоф прислал мне открытку. Он сообщал
некоторые детали своей встречи с Есениным после возвращения поэта из-за
границы. Тогда Мариенгоф впервые услышал "Черного человека". Есенин, писал
он в открытке, "разумеется, не пришел в восторг от моих слов: "Поэма
декадентская"..." и т. д.
Прочитав открытку, я пожалел, что во время нашей встречи не показал
бывшему имажинисту одну выписку. Это - цитата из сборника
литературно-критических очерков Федора Иванова "Красный Парнас", изданного в
1922 году в Берлине. Она гласит: "Имажинизм - яркий цветок умирающего
декаданса, поэзия разрушения и неверия, его языком заговорила культура,
дошедшая до предела, до самоуничтожения".
Вот тут декаданс на месте, "умирающий декаданс", к чему Есенин по
существу не имел никакого отношения.
Прав был Юрий Тынянов, отметив "самое неубедительное родство" у Есенина
с имажинистами, которые "не были ни новы, ни самостоятельны, да и
существовали ли - неизвестно".
Весьма характерна одна есенинская надпись на книге, относящаяся ко
времени его работы над "Пугачевым": "Не было бы Есенина, не было бы и
имажинизма. Гонители хотят съесть имажинизм, но разве можно вобрать меня в
рот?"
Действительно, если бы не Есенин, о группе имажинистов вряд ли бы
сейчас и вспоминали.
И, оставляя в стороне имажинизм Шершеневича и Мариенгофа, этот
неоригинальный "цветок умирающего декаданса", вероятно, следует говорить об
имажинизме Есенина. Ведь именно на эту мысль наводит только что приведенная
надпись на книге, как, впрочем, и известное высказывание поэта в связи со
"Словом о полку Игореве": "Какая образность! Вот откуда, может быть, начало
моего имажинизма!"
"М_о_е_г_о имажинизма!"...
4
...Беседуем с Городецким об имажинизме, о статьях Есенина "Ключи
Марии", "Быт и искусство". Сергей Митрофанович, как и прежде, весьма
критически отзывается о "теоретических построениях", содержащихся в этих
работах, в том числе и о есенинской "классификации образов". Я пытаюсь
защитить статьи, привожу цитаты из них.
- Разве не точно пишет Есенин о мифическом образе? - раскрываю том с
"Бытом и искусством", читаю: - "Образ заставочный, или мифический, есть
уподобление одного предмета или явления другому:
Ветви - руки,
сердце - мышь,
солнце - лужа.
Мифический образ заключается и в уподоблении стихийных явлений
человеческим бликам.
Отсюда Даждь - бог, дающий дождь, и ветреная Геба, что
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила".
- Кстати, - прерывает меня Городецкий, - над этой строфой тютчевской
"Весенней грозы" Есенин и подтрунивал: дескать, хорошо, только почему на
русских небесах - греческая богиня Геба? Говорил, а сам улыбался...
Прошу Сергея Митрофановича рассказать об отношении Есенина к поэзии
Тютчева подробнее. Помнит он, к сожалению, немногое.
В 1915 году по приезде в Петроград Есенин несколько месяцев жил у
Городецкого. Известный писатель имел неплохую библиотеку, и молодой рязанец
ею пользовался. Державин, Пушкин, Лермонтов, Никитин - любого поэта он мог
читать в лучших изданиях. Не раз побывало в руках Есенина Полное собрание
сочинений Тютчева, выпущенное издателем Марксом как приложение к журналу
"Нива" за 1913 год. Однажды Городецкий и Есенин беседовали о поэтах прошлого
века - знатоках древней мифологии, вспоминали Тютчева, его "Весеннюю грозу".
Больше о Тютчеве не говорили...
Осмеливаюсь высказать Сергею Митрофановичу предположение, что Есенин
своеобразно откликнулся на последнюю строфу "Весенней грозы" в одном из
стихотворений 1917 года.
- В каком же? - интересуется Городецкий.
У меня под рукой нужного тома не оказывается, и продолжение разговора
переносим на следующую встречу.
Надо полагать, с наиболее известными стихами Федора Ивановича Тютчева
Есенин познакомился в школьные годы: "Весенняя гроза", "Весенние воды",
"Зима недаром злится...", "Чародейкою Зимою..." печатались в хрестоматиях
тех лет. О том, что Тютчев, как, впрочем, и Фет, и Кольцов, и Некрасов, не
прошел мимо внимания юного поэта, говорят и ранние есенинские стихи.
Многим поколениям читателей запомнился тютчевский образ русского
зимнего леса, очарованного волшебным сном:
Чародейкою Зимою
Околдован, лес стоит,
И под снежной бахромою,
Неподвижною, немою,
Чудной жизнью он блестит.
И стоит он, околдован,
Не мертвец и не живой -
Сном волшебным очарован,
Весь опутан, весь окован
Легкой цепью пуховой...
Как бы с тютчевского голоса подхватывает эту тему Есенин и по-своему
ведет ее, опираясь на детали хорошо знакомого ему деревенского быта:
Заколдован невидимкой,
Дремлет лес под сказку сна,
Словно белою косынкой
Подвязалася сосна...
