Рихтер считал, что лучше записывать "живые" концерты, чем делать запись в студии. И вот на одном фестивале, где он был артистическим директором, запретили делать запись нашего концерта. Нельзя, мол, и все! А когда мы вышли на сцену, оказалось, что стоят чужие микрофоны, видимо ангажированные устроителями фестиваля. Тут Рихтер так разозлился, что сломал их прямо на глазах у всей публики. Я подумал – сейчас отменят концерт. Стал его успокаивать, говорю:

– Да боже мой, отставили в сторону, и все нормально.

Потом руки дрожали и у него, и у меня. Нерв был большой.

А однажды я опоздал на концерт из-за болезни. Это было в Монпелье, на фестивале, который проводило "Радио Франс". Я задержался на полтора часа, потому что просто не мог двигать рукой, поехал к врачу. Врач привел меня в более-менее рабочее состояние, было больно, но я все же мог играть.

Когда мы на автомобиле буквально влетели на площадь, выяснилось, что публика не разошлась, а уселась за столиками кафе рядом. Сидели и ждали, потому что "Радио Франс" передавало постоянно: прямая трансляция задерживается, так как один из артистов по уважительной причине опаздывает, начало трансляции будет тогда-то.

Приезжаю. Душа болит, совесть мучает – боже мой, заставить Рихтера ждать! Это катастрофа! И вообще – сорвать концерт, прямая трансляция – ужасно!

Влетаю за кулисы, он стоит в углу. Я говорю:

– Ради бога простите! Ради бога!

И тут же начинаю открывать футляр.

Он мне:

– Юра, я волнуюсь, вы же не атлант. Вы сможете играть?

– Да. Я для этого и ехал. Простите, извините, я вам очень благодарен, что вы…

И в ответ:

– Ну-у, я просто за вас волнуюсь. Конечно, мы будем играть!

Так всегда: казалось, он может отреагировать резко – и будет прав, а он отнесся по-доброму, все понял и посочувствовал.

Дальше было очень смешно. Мы вышли на сцену. Там, оказалось, был сделан настил, и для меня оставалось очень мало места. Когда мы начали играть, какой-то человек пошел с видеокамерой по центральному проходу к сцене, повернул, и я понял, что, если сейчас Маэстро увидит этого типа, никакого концерта не будет. Мне ничего не оставалось, как только проделать настоящий цирковой трюк. Несколько знакомых русских и менеджер, бывшие в зале, говорят, что получилось потрясающе. Я, продолжая играть, двигался, как ширма, между Рихтером и этим оператором, чтобы Маэстро не увидел камеру.

Потом Святослав Теофилович меня спросил:

– А почему вы все время ходили?

Я ответил:

– А там очень неудобный настил, я все время искал место получше.

Оператора Рихтер не заметил и был очень доволен этим концертом. После концерта он предложил мне вместе поужинать. Я никак не мог пойти к нему сразу и сказал:

– Если можно, я приду попозже.

– Да, да, конечно, я буду ждать.

В результате я пришел только в четыре часа утра и решил, что не стану его будить, это некрасиво.

А на следующее утро встречаю Святослава Теофиловича расстроенным, невыспавшимся. Я извинился – встреча моя, мол, давно была назначена и касалась контракта для моего оркестра. Думал, мы час поговорим, но ошибся. Рихтер спросил:

– А когда вы освободились?

– В четыре часа утра, где-то в половине пятого был у вас, но не решился будить.

– Жаль. Я до шести утра вас ждал. Надо было войти.

И опять-таки не ругался.

Рихтер был азартный человек. У него вообще была теория – раз мы родились, то должны все попробовать. Как-то он взялся уговаривать меня бросить курить, а я так и не смог это сделать. Спрашиваю его:

– А вы курите или когда-нибудь курили?

Он отвечает:

– Да я и сейчас хочу, дайте мне пару сигарет.

– Зачем сразу пару, я вам по одной буду давать.

– Нет, нет, прямо сейчас!

Взял пять сигарет, вставил их в рот и выкурил одновременно, и еще сказал, что любит, когда до самого нутра доходит – тогда понятно, зачем курить.

А вот еще типично рихтеровская шутка… Были мы во Флоренции с концертами. Висит афиша, а на ней: "Святослав Рихтер и Юрий Башмет". Он сказал, что отказывается давать сегодня концерт.

– Почему?

– Потому что должно быть написано "Юрий Башмет и Святослав Рихтер".

– Почему? Как? Вы Маэстро, вы – Рихтер! Все правильно, все нормально.

– Нет, – упрямится он.

– Но кто же тогда солист? – спрашиваю я.

– Кто стоит, тот и солист. И должно быть именно так.

Святослав Теофилович был большим умницей, с колоссальной фантазией. Она проявлялась, например, в неожиданности поступков. Однажды мы с ним невероятно загуляли во Франции. Мы от всех убежали, прелестно поужинали, много говорили о творчестве, о музыке. Он потрясающе знал либретто всех опер, все сюжеты. А после ужина сели в машину (я был за рулем) и ночью поехали по его старым знакомым – звонили в дверь, будили – в общем, дурачились. В одном из домов мы сели вместе с ним за рояль и стали импровизировать. Темы, которые предлагал Рихтер, были неповторимы. Я ему предложил, например, музыкально изобразить ощущение акробата в цирке в момент какого-нибудь тройного сальто. А он мне – сон пьяной собаки.

Так мы импровизировали, играли в четыре руки, и забыть это невозможно. А потом на сцене, в концертном зале, он опять превращался в Марса, если хотите.

Когда я первый раз услышал Сонату для альта и фортепиано Шостаковича, мне даже странным показалось – цитата из "Лунной сонаты" на струнном инструменте! Стал над ней работать – мурашки по телу. Описать эту музыку невозможно, нет таких слов! Я уже говорил – она требует такой отдачи, что не сразу можно после ее исполнения прийти в себя. Даже Шуберта, даже Шопена можно исполнить как бы немножко "со стороны", абстрагируясь чуть-чуть, а эту сонату – нет. Берешь смычок, входишь в совершенно особое состояние и оказываешься непосредственно в мире происходящего. Гораздо ближе, чем публика, которая тебя слушает. Ты первый в очереди в чистилище, что-то вроде того.

Святослав Теофилович считал, что из трех сонат Шостаковича – скрипичной, виолончельной и альтовой – эта самая лучшая. Много раз мы играли ее и у нас, и за рубежом. Публика по-разному воспринимает. Тоньше всего – в Большом зале консерватории. Но реакция после исполнения всегда примерно одинаковая: тишина. И непонятно, кто ее нарушит, все боятся. Однажды в разговоре со Святославом Теофиловичем мы сошлись на том, что эта реакция самая верная. Не должно быть никаких "браво" в первый момент. Так и было в Большом зале…

Сонату тогда мы повторили дважды целиком! Ничего себе "бис"! Все равно что еще раз вывернуть всего себя наизнанку.

У Рихтера была способность одним словом объяснить очень многое. В третьей части есть место, где рояль перестает играть и альт остается один. В обычном понимании здесь начинается каденция альта. И вдруг на одной из репетиций Святослав Теофилович мне сказал:

– Юра, вы знаете, это скорее не каденция, а тутти.

Так он буквально словом перевернул все, указал на то, что я в темноте, на ощупь, пытался найти, но не успел. Тутти – это значит играть мощно, вместе, "всем оркестром", без мелких отклонений и каденциозных находок.

Рихтер – выдающийся ансамблист. Наверное, если бы он был актером, то тоже великим. И дирижером был бы потрясающим. Я уже по своему опыту говорю, что малейший импульс, исходящий от партнера, вызывал у него мгновенную реакцию, и притом очень инициативную: он тут же сам что-то предлагал в ответ и ждал твоей реакции, получал ее и так далее. Казалось бы: музыкант с таким ярко выраженным индивидуальным началом, со своим неповторимым почерком… А он был так гибок! И нисколько не подавлял…

Относить его к какому-либо направлению – "романтическому" или "интеллектуальному" – бессмысленно. Это тот самый сплав исполнительского мастерства и всех человеческих качеств, который и делал Рихтера великим.