Я не знаю, как назвать это, – понимание просто разлито в воздухе между нами, когда мы играем вместе.

В советские времена нам постоянно вдалбливали, что "амбиция" – это плохо. Человек с амбициями – непременно плохой, желающий больше, чем у всех, и нагло требующий всего себе. В Европе и в мире это слово означает устремления, желания и действия, направленные к их достижению. Слово "карьера" у нас тоже получило какое-то отрицательное значение. Человек, который сделал карьеру, – это обязательно человек нечестный, нечистоплотный.

А вот вся амбиция, вся энергия Третьякова направлена на достижение именно музыкальной цели. Амбиция состоит только в том, чтобы достичь максимального музыкального результата. А что касается его карьеры – поверьте мне, она безупречна. Я должен сказать, что его талант не дает ему возможности заснуть или остановиться. Это человек удивительно восприимчивый к новому, и он честен во всем; если чего-то не понимает, говорит об этом вслух; если делает какую-либо ошибку, то она такая большая, такая честная ошибка, какая может быть либо у древнегреческого героя, либо у слона.

Интервью Виктор Третьяков не дает. Он всегда немногословен, не любит вокруг себя шума и суеты, избегает официальных собраний… Неопределенности и пустой траты времени не терпит. И неудивительно, ведь расписание концертов у него настолько плотное, что иногда он проводит дома между гастролями считанные дни или даже часы.

Это не значит, что, кроме скрипки, для него ничего не существует. Он прекрасно играет на рояле, увлекается волейболом, лыжами, стрельбой, знает толк в машинах. В своей компании замечательно, в лицах, рассказывает анекдоты. А вот фамильярности от людей неблизких не допускает, и потому его побаиваются, а некоторые и недолюбливают.

Несколько лет назад я все-таки уговорил Виктора прийти со своими дочерьми в студию на запись "Вокзала мечты". И привел своих детей. Мы записали внеплановый "Вокзал-концерт". Мой сын Саша играл на блок-флейте, дочь Ксюша – на рояле. Витины дочери тоже музицировали. Аня играла на скрипке, Маша – на фортепиано. Все было серьезно, конечно, по-детски, но весьма культурно и профессионально. Потом, после концерта, сидели, разговаривали. И вдруг Саша задал вопрос:

– Дядя Витя, у вас две дочки, а вы не хотели бы иметь сына?

И попал в "десятку". Третьяков вскочил:

– Я очень люблю своих девочек, но тебе и твоему папе невероятно завидую. Белой завистью…

Это была, так сказать, официальная часть ответа, попавшая в программу, затем он со смехом добавил:

– Не могу я, с утра встаю, а кругом – бабы! Бабы слева, бабы справа!

При монтаже редакторы эту фразу вырезали.

Это было давным-давно. Очень давно. В 1971 году. В Большом зале консерватории. А точнее даже, не в самом зале – а внизу, в преисподней, у той самой черты, у того барьера, который всегда разделяет счастливчиков и неудачников. Счастливчики уже успели подняться наверх, предвкушая редкостное удовольствие – сонаты Бетховена в исполнении Ойстраха и Рихтера. Я оставался за чертой, за барьером, несчастный тощий первокурсник.

Существовало, конечно, понятие прорыва. Студенты собирались в фойе и по какому-то знаку разом срывались с места, сносили эти перила и… ищи-свищи. Я тогда не попал в прорыв и грустно стоял один. Неудачники уже разошлись, буквально человек пять-шесть было в фойе Большого зала.

Вдруг ко мне подошла красивая женщина, и мне показалось, что я ее где-то видел. Подошла и сказала:

– Что, нет билета?!

– Нет.

– На. – И протянула мне билет.

Я посмотрел, сколько он стоит – три рубля или рубль восемьдесят, и стал доставать деньги.

Она сказала:

– Спрячь, а то сейчас заберу.

Так я попал на этот концерт. И оказался рядом с женщиной, которая отдала мне билет.

Вот мы сидим вместе. Ойстрах и Рихтер играют. Невероятно! Зал переполнен. После первой сонаты открылась боковая дверь, и появилось лицо. Розовое лицо в копне волос, сияющее, очень возбужденное. Молодой человек стал быстро искать по залу глазами и остановился на мне. Опоздавший на концерт смотрел на меня очень зло, нетрудно было догадаться, чей билет мне достался. Я ни его, ни ее еще не знал, но догадался, что у них роман, он явно влюблен, а она поступила чисто по-женски: раз опоздал – взяла и отдала билет какому-то студенту. Так я впервые встретился с Наташей Гутман и Олегом Каганом. Через много лет я как-то вспомнил этот случай и рассказал Наташе. Она удивилась:

– Да, это был действительно ты, черт!

У них тогда все только начиналось. Потом они сами рассказывали, как известная виолончелистка Наташа Гутман встретила в коридоре консерватории молодого скрипача Олега Кагана с есенинской копной волос, только что блестяще победившего на конкурсах имени Сибелиуса и имени Баха, и обратилась к нему с вопросом:

– А не сыграть ли нам двойной концерт Брамса?

И они сыграли. Раз, другой, сотый. Год за годом, более двадцати лет. Все то время, что было отпущено им на двоих. Все то время, пока они могли быть вместе на этой земле.

Он умел многое: организовывать фестивали в России, Австрии, Германии. Играть соло и в ансамбле, петь в комических операх и писать смешные рассказики. Но не умел привлекать внимание к своей персоне, выслуживаться и кривить душой – был неприспособляемым. Его нельзя было не любить. И я счастлив, что мне, как немногим, перепала частица его сердца. Не просто от щедрости, надеюсь. От общности музыкальных вкусов и отношения к жизни. От естественного и органичного нашего "общества взаимного восхищения", куда входили, конечно, и Олег, и Наташа, но более всех Маэстро Рихтер. Именно Святослав Теофилович создал вокруг себя такую атмосферу, в которой мы не могли не стать друзьями.

Мы немало успели переиграть вместе, но лишь великую "Симфонию-Концертанте" никак не удавалось. Я уже со многими сыграл этот моцартовский шедевр. А вместе с Олегом не получалось. Он даже говорил:

– Знаешь, когда наиграешься и запишешь, вот тогда уже и мы будем играть. Я мечтаю, что мы это сыграем…

Тогда, в самом начале восьмидесятых, у меня были обязательства, при которых я не имел морального права играть с другим скрипачом. Но когда я узнал о болезни Олега, меня просто пронзило. Я подумал: "Боже мой! Какие тут обязательства, если друг смертельно болен, а у него мечта сыграть это произведение". Мгновенно и сознательно нарушил все обязательства и предложил ему выучить "Концертанте".

А там, где успел, заменил программы, и мы несколько раз с ним сыграли, еще когда была надежда, что он выздоровеет. Параллельно шли операции, одна за другой, но ему становилось все хуже. И вдруг совершенно неожиданно представился потрясающий случай.

Конечно, у "случая" было имя. А также дипломатическое звание и прочее и прочее. "Случай" нашел повод и место.

Отчего бы не устроить презентацию нового журнала "Вестник МИД СССР", например, в Зальцбурге?! Дескать, вот, смотрите, как поворачивается к миру своим демократическим лицом новая Россия! Ура! А Зальцбург – это Моцарт! Чем бы таким удивить мир на этом политическом фоне? Можно дать концерт в Моцартиуме. Там, в музее, лежат инструменты Моцарта, которые никогда никому не давали…

Словом, Виталий Леонидович Миляев, главный редактор журнала "Вестник МИД СССР", пообщался с бургомистром в Зальцбурге, договорился с ним и – вперед!

Австрийцы на этом фоне решили усилить политическую идею акции и стали мне предлагать какого-то вундеркинда-австрийца. Это замечательно – русский сыграет с австрийцем на инструментах Моцарта его концертную симфонию!

Пришлось выдержать довольно тяжелый бой. Я-то понимал, что должен быть Олег. По многим причинам. Не потому, что он болен и, может быть, смертельно, а потому, что Моцарта должен был играть Олег, это его композитор. Не случайно Рихтер называл Олега Моцартом.