Посреди двора подвыпивший Пахом уже вскидывал руки и пытался пропеть „любимую Титыча“:

Он увидел Петра, подошел, обнял:

— Прости меня. Душа плачет, хоть и пою.

— Пойдем, пойдем, Пахомушка, — ласково стал уговаривать Петр. — Ты, наверно, устал.

Пахом отталкивался, хорохорился, все хотел петь да плясать за Титыча, а потом вдруг согласился пойти отдохнуть. Медленно, с трудом влез по лестнице, зарылся в сено, забормотал что-то, всхлипнул: „Ой, как жить-то будем?“ — и притих, заснул. А Петр прилег рядом, прислушиваясь к голосам во дворе, к лаю собак в поселке и к легкому шуму ветра над крышей сарая.

Невообразимо далеким показался Петру его каменный дом в Ленинграде, маленькая комнатка с одним окошком. Полуголые ветви тополей покачиваются, дрожат… Анюта ходит и ходит по кругу с малышом на руках, а он кричит протяжно, надсадно: „Уа, уа, уа!“ А она ему: „Где болит, дай поцелую… спи, мой родной!..“ Сердце сжалось от великой горечи за все, что не так, что мелко, недостойно жизни людской, ее любви.

Петр закрыл глаза, но заснуть не смог, все прислушивался к шелесту ветра, к шороху волн и к многолюдной тризне, которая все больше теперь напоминала выкриками и гомоном свадьбу или день рождения. „И даже чувства ходят по кругу“, — подумал Петр. Больше не мог он быть со всеми, что-то отторгало его от горя, переходящего в веселье, хотелось побыть наедине с собой, но не здесь, на тихом старом сеновале.

Незаметно прошел через двор, спустился к морю, к черным карбасам на привязи. Джек увязался с ним, понуро шел впереди, оглядывался, будто зазывал.

Хорошо была видна в мягком вечернем свете противоположная сторона бухты — глыбы скал, выпуклые, лобастые, серые с зеленью и красными прожилками, огненными пятнами осени. Стояли сирые низкорослые домики вразброс — жилища лопарей. Многие из них пришли на проводы Александра Титыча. Молчаливые, сдержанные. Искренним сочувствием были полны их черные выразительные глаза, выглядывающие из раскосых щелочек между веками почти без ресниц.

Петр спускался с одного ряда мостков на другой, кое-где прыгал с камня на камень, и вот уже песок на берегу, водоросли ламинарии, которые когда-то собирала Анюта.

Все тут памятно… И мальчишки с длинными кривыми удочками в руках, как и тогда, ловят рыбу, неизменную прибрежную мелюзгу. Мальчишкам наскучила тяжелая процедура похорон, они успели полакомиться всем, что было выставлено на столе для поминок, посидели на изгородях, поглазели и прибежали к морю.

Почти на каждом карбасе стоял основательный, стационарный мотор и не были убраны ни весла, ни бачки с бензином. „Все тут просто, открыто, как и двери домов“.

Что-то и Дедово здесь должно быть. Может, вон тот, с острым, устремленным вперед носом, или вот этот… еще новый, устойчивый, с широким валом?

— Это чей карбас? — крикнул Петр мальчишкам и услышал:

— Дядьки Саши будет.

Петр подтянул лодку за толстую цепь, прыгнул на сиденье, заскочила и собака и сейчас же привычно разлеглась на носу полукольцом, поглядывая то на Петра, то на воду, вдаль. И так захотелось завести мотор и отправиться в море хотя бы на полчаса, что Петр не сдержался, дернул заводной ременный шнур. Звуки глухих выхлопов разлетелись во все стороны и до краев наполнили высокую чашу бухты. Поднялись чайки с камней, оглянулись мальчишки.

Петр шестом оттолкнулся от берега, сел за руль, увеличил обороты мотора и мягко заскользил по легкой зыби. Поплыли вспять берега, остался позади почтовый катер.

Управлять было легко. Покой, просторы моря, красота берегов, суровых серых скал, величавая стройность сосен, карабкающиеся вверх дома, амбары, скудные садики возле домов, огороды с медными пятнами осени вновь поразили Петра, — такого не видел он и больше не увидит ни в каком другом месте. Вспомнился спор на сеновале — сносить или оставлять навсегда эту старину со всеми ее достоинствами и неудобствами. Что будет здесь через сто, двести лет? Высотные каменные дома? Гостиницы и рестораны?.. Трудно было это представить. Хотелось, чтобы навсегда сохранилась эта своеобразная красота древнего северного поселения. Только от них, от этих вот мальчишек зависит, останется ли жить Гридино с его чеканной посудой, с кадрилями и „Пахомушкой“, с приметами и обычаями старины, с понятием „я местный“ — значит, кровно сросшийся с этой суровой скалистой землей, с поморским делом, с отчиной и дедовщиной. И Петр от всего сердца пожелал мальчишкам, чтобы они, воспринимая новое, не крушили, не увечили старое, а нашли бы разумное и любовное продолжение всему лучшему.

Вот уже горло бухты, два мыса друг против друга. Звук мотора усилился, сжался и вдруг вылетел на простор, на волны открытого моря. И, оказавшись в его власти, Петр уже не мог отправиться назад.

Он пошел вдоль берега, густо заваленного ошкуренными бревнами, — наверно, они падали когда-то с лесовозов или шторм разбивал плохо связанные плоты. Впереди был новый залив и знакомые черные скалы с крестами удачи, туда и направился карбас. Волны звонкими шлепками били в правый борт, прохладный ветер порывами хлестал по лицу, бугристый пенистый бурун торопливо оставался за кормой.

Оказалось, что к скалам пристать невозможно. Черные, гладкие, с коричневыми прожилками, с одной стороны они круто уходили в воду, а с другой были окружены мелями и выступами. Только в одном месте открывался узкий проход, по которому Петр не решался идти к берегу. Он предпочел не рисковать, заглушил мотор, стал рассматривать внушительные сооружения из бревен. Кресты были скреплены у основания широкими колодами, срубами. „Удача должна быть основательной, а благодарность судьбе видна со всех сторон, чтобы отовсюду разглядел ее слишком занятый своим огромным царством бог морей“, — улыбнулся про себя Петр. Сюда, наверно, приезжали и приезжают купаться мальчишки, и когда-то Александр Титыч, русоволосый Сашка, Сашок, нырял, прыгал со скалы „солдатиком“, и потом его дети, и Анюта. Он легко представил, как она — стрючок с посиневшими губами — прыгает: „Нырнем?“

Петр попробовал воду рукой, она была студеной, обжигающей, густой, наполненной вечерним солнцем, его светом, но не теплом. Петр омыл лицо, шею и представил, будто прыгнул он в волны и саженками, по-собачьи, как придется, добрался до скал, нашел уступы, вскарабкался вверх на четвереньках, а через несколько минут уже бегал, кричал, подобно чайкам, взлетевшим с камней. „Благодарю тебя, вода, небо и солнце, за жизнь“.

Джек перебрался с носа на корму, стоял, поскуливая, подняв умную лобастую морду.

Начинало темнеть, пора было поворачивать к дому, длинный скалистый мыс, за которым Гридинская бухта, со стороны моря показался неожиданно далеко. Петр ухватился за деревянную засаленную ручку заводного ремня, дернул посильнее, послышались чихания и выстрелы. Дернул еще раз, мотор взревел и заглох и больше не заводился.

Надо было проверить, почистить карбюратор или взглянуть на свечу, снять нагар, но под рукой не оказалось никаких инструментов. Петр обыскал всю лодку — ничего похожего. Тогда он стал искать по карманам перочинный нож, и того не нашлось, одни монетки — серебро да медь. Он попробовал „двушкой“ отвернуть винты карбюратора, долго приспосабливался, напрягался, но толку было мало. Снова начал раскручивать маховик, дергая что есть силы ременный шнур. Мертвое молчание и сгущающаяся темнота вокруг. „История, — подумал Петр. — Неужели придется грести веслами?“

Пока он возился с мотором, массивный карбас отнесло в море, и надо было спешить выгребать к берегу, где поменьше ветер и морское течение.

Два длинных узких весла, выструганных из цельных лесин, Петр вложил между отполированными деревянными колышками на борту, сел и взялся за дело. С первых же взмахов он понял, что работа будет трудной, изнурительной, на несколько часов.