— Вот это встреча! Чуть было друга не задавил! — Саня Сидоров, приятель по заводской бригаде сборщиков, предстал собственной персоной. — Это надо распить, — замотал он кудлатой головой и растопырил руки. — Это просто так не бывает. Ведь задавил бы! Ей-богу, задавил бы! Ты пер под самые колеса… А ну, полезай в кабину, разберемся! — И, обняв Петра, подтолкнул его на мягкое сиденье, к рычагам и приборам, к давно забытому, а теперь такому приятному запаху бензина.
Петр только теперь в полной мере осознал опасность, которая его миновала, и запоздалый страх сменился лихим удальством. Он даже почувствовал себя героем. После такого спасения он мог теперь себе позволить многое, как будто бы судьба, пожелавшая отнять у него жизнь, внезапно расщедрилась — живи, делай что хочешь, посмотрим, как ты теперь распорядишься собой. «Везет же мне сегодня на встречу с шоферами…»
Он едет — неизвестно куда… К самому себе. В будущее, но и в прошлое свое… Обрадовало легкомысленно-счастливое чувство дороги, свободы, путешествия.
Смотрит на лицо Сани, знакомое и теперь уже такое новое. Лет ему около сорока, лицо в щетине, серое, как всегда, цвета хозяйственного мыла, усталое. Глаза внимательные, все видят одним касанием. Руки на руле огромные, в шрамах на фалангах пальцев — дрался, наверно, в юности. Большой, крепкий, в кирзовых сапогах, в бушлате, какой носил еще на стапеле, — там был Саня на месте, но и тут как врос, — сидит за рулем основательно, ведет свой старый фургон, развозит продукты по санаториям и детским садам не спеша.
— Я не тороплюсь. От греха подальше. И правильно делаю, вишь как с тобой обошлось! Смотрю, идет какой-то зачуханный, голову вниз, прет через дорогу. Я р-раз — и по тормозам… Чудик ты — из мертвых воскрес. Нет уж, я тебя никуда не отпущу… Пока не смочим это дело. — и переспрашивает во второй или в третий раз, будто поверить не может:
— А ты, значит, того… теперь с высшим образованием?
— С высшим, с университетским. Да все равно, как говорится, век живи, век учись, а дураком помрешь…
— Это точно, — довольно хохотнул Саня. — А заработки как?
— Еще пока никак, все в проектах…
— Нет, у меня прочно, — обрадовался Саня.
Петр даже пожалел, что нет у него такого уверенного голоса, как у Сани, нет руля, которым Саня управляет с непринужденной простотой и нет чувства, какое должно быть у всякого мужчины, что ты на своем месте, на своем поле и пахать умеешь не хуже других.
Желтое вечернее солнце за стеклами кабины, желтые деревья вдоль дороги, запорошенной листьями, берег залива — вода поблескивает тоже вечерней желтизной, и лишь чайки, то белые, то черные, то серебристые, кружатся и садятся на воду.
— Эх, в такую-то погоду да на рыбалку бы или на охоту, — сказал Петр тоном мальчишки. — Я еще ни разу не бывал на охоте. Все мечтаю попасть да увидеть. Ну что же это такое на самом деле? Не в кино, в книге, а вот на самом деле.
Саня взглянул на Петра, помолчал и негромко, сочным своим голосом, сдерживая его силу, притормаживая машину и свой голос, сказал:
— А завтра хочешь? Пойдем на зайцев. Приличная компания подобралась, и машину в гараже дают. Ты даже не представляешь, кто я. Председатель охотничьего комитета. У меня же две собаки. А ты знаешь, что такое собаки?! Настоящие, чистокровные?! Я ради охоты, можно сказать, и профессию-то переменил..
Саня даже поерзал за рулем. А Петр просто обалдел от неожиданности и удачи и, не перебивая, слушал Саню:
— Вот, значит, одни люди любят музыку. Слушают, и сердце заходится. А для меня… вот как спущу собак, зальются они «ля-ля-ля-ля», я весь прямо как струна, всего меня так и передернет, и зажжет, и я прямо не могу дождаться зайчишку. А уж если увидел, вскину ружье, тут и смерть косому. Я всегда чувствую, когда смерть, а когда промазал, — стреляю, и мне уже известно: смерть или жизнь.
Саня посмотрел на Петра — какова реакция? Совестно стало.
— Жалко, конечно, да ведь охота. Главное, чтоб наповал, чтобы не мучился. А я стреляю, скажу не хвастаясь, как надо. Это уж что есть у меня, то есть, стрелять могу. Что за девочками, что по зайцам, — хохотнул Саня. — Хочешь, поехали завтра? У меня точно будет машина от гаража. Дам ружье тебе, места хорошие, погода — сам видишь. Запомни главное, — сказал Саня тоном пророка, изрекающего самые главные заповеди, — стрелять только по видимой цели. Никакой шорох чтоб тебя не заставил выстрелить. Ясно? Когда подходишь к костру, к деревне, к любому месту, где люди, разряди ружье обязательно. Проверь два, три раза. Чего не бывает. Если кто спросит в лесу, с кем ты на охоте, скажи, со мной. Саня Сидоров тебе дал ружье, понял? Меня тут все знают.
— Понял, — сказал Петр, загораясь азартом.
Кто-то сказал, что мирное время плодит трусов…
Мужчине нужны выстрелы, смерть, дуэли, выстрелить в зайца или пострелять за женщинами, как изрек Саня. Без романтики, при каждодневных «надо», при нынешней усталости и суете жизни человеку важно разрядиться, это Петр понимал. Он прикинул, что может быть ему дома за долгое отсутствие, как отнесется к этому Анюта; сердце щемило, совесть нашептывала, что это все-таки побег, но ум оправдывался, находил вполне весомые аргументы: «Подождет, потерпит, ничего такого не случится… это в первый раз, это даже хорошо — мужчина займется своим делом, а женщина своим… Позвоню, объясню… Друга встретил, от смерти спасся…»
Лихое, опьяняющее чувство свободы, мужской дружбы охватило Петра. Тайна, опасное дело манили его.
— Давай по-быстрому развезем продукты и ко мне, — заторопился Саня.
Разговор уже пошел деловой. Машина бежала неспешно. Заезжали охотники в детские сады, разгружались — кому подсолнечное масло в канистрах, кому сахарный песок в мешках. Разгрузились, набрали всяких объедков для собак: на троих нужно, оказывается, два ведра еды каждый день. Поехали к Саниному дому.
Над морем огненные слоеные облака — фиолетово-бордовые. Красота такая, что и не передать, никакой фотопленке не запечатлеть всех тонов и полутонов света, очертаний, а главное — настроения. Неправдоподобная красота.
Петр и Саня переглянулись. Поняли, что говорить об этой красоте не надо.
— Переночуешь у меня, уйдем на зорьке, — бросил Саня.
— Я тоже так думаю, — согласился Петр. — Только вот как твоя жена, не помешаю?
— Да ты что! У меня жена знаешь какая… — похвастался Саня. И в этом хвастовстве была такая уверенность, надежность, такое право на свою волю, такая уверенность, что все поймется как надо, не осудится, а Петр, хоть и не хотел ударить в грязь лицом, все же не сумел как следует объяснить всю сложность своих домашних обстоятельств.
— Если жена не поймет тебя с полуслова, звонить да объясняться — хуже не придумаешь, — сказал Саня. — Может, потерпит? Завтра заявишься с зайчатиной, и простит ка радостях. Ну, мастер, думай. Мой дом тут недалеко.
Трудно было идти на попятную. «Поймет, подумает, что я у друзей…» — уговаривал Петр себя, а сам чувствовал, что домой не вернется, слишком далеко зашел, заехал… Свобода и охотничий азарт манили непреодолимо.
— Ладно тебе переживать, обойдется, — махнул рукой Саня и выдал свою излюбленную присказку: — А что, а ни фига и не будет до самой смерти. А нам надо в лесу поорать для разрядки международной напряженности.
После рабочего дня надо было поставить машину в гараж. Уже стемнело, зажглись лампочки на столбах, освещавших большую площадь перед автопарком.
— Ты подожди тут, я скоро, — сказал Саня.
Петр выпрыгнул из кабины, его окружили высокие сосны, притихшие в легком холоде первых заморозков.
Петр ходил, энергично двигался, чтобы не замерзнуть, смотрел на въезжающие в гараж машины, слушал веселые переговоры шоферов, вспоминал громогласного Титова и свою заводскую работу, сожалея о том, что ушел от нее, и все-таки понимая, что больше никогда не вернуться к прежней жизни: как бы ни было плохо, неприютно, безнадежно, какие бы выгоды ни сулило любое другое дело — он пойдет своим путем, и это навсегда, как навсегда теперь он с Анютой. Ее каждый день надо защищать в этом холодном, бесприютном мире. Сгущается темень там, за дымкой электрического света. Каким радостным был днем, при солнце, этот еловый и сосновый лес, это высокое небо, и как тревожно все теперь. Но вслед за ночью будет утро.
