Город ошеломил Анюту: движением, толчеей людей, величавым спокойствием дворцов, стариной и уютом садов и парков, соблазнами — все можно купить, увидеть, попробовать. Свое любимое мороженое она ела в день по нескольку раз, особенно ей понравилось бывать на углу Невского и Садовой, в низке, рядом с антикварным магазином, наверно потому, что туда на следующий же день после приезда повел ее Петр.

В Пассаже он купил ей перчатки: мягкие, аккуратные, уютные. Анюта очень обрадовалась этому подарку: «Я давно мечтала о таких. Они легкие, как пух».

В Михайловском саду они сфотографировались под старым заснеженным вязом, какой-то фотолюбитель пообещал прислать фотокарточки по адресу.

Они пили кофе в окружении длинноволосых парней и модных девочек. Их одежда показалась Анюте «уж слишком», но вообще-то она была бы не прочь попробовать нарядиться «во все такое…», не принимая их слишком свободные, даже развязные манеры «напоказ». Среди таких девушек и парней Анюта чувствовала себя стесненно, скованно.

Петр постарался уверить, что ее достоинства в скромности, естественности и не надо ни с кем себя сравнивать, смущаться. Он решил раскрыться перед ней до конца, рассказать о разных своих историях, которые не принесли ему ничего хорошего. Оказалось, что Анюта не хочет знать «ничего такого» о его прошлом. Она попросила: «Ты мне показывай и рассказывай только то, что считаешь нужным, что для тебя было очень важным и дорогим».

Петр решил, что Анюту обязательно надо представить друзьям и добрым знакомым. Со многими сводила его жизнь и в бедах, и в радостях, с одними остались связи постоянные, с другими — встречи изредка, раз или два в год. Все некогда, спешка, напряжение, каждому надо «пахать и пахать свое поле», но свидятся, обнимутся, повспоминают — будто и не было разлуки. Один все такой же максималист, ему подавай в разговоре только «глобальные мысли да вечные проблемы», и все еще никак не может смириться с тем, что жизнь не настолько романтична, как ему казалось, хотелось в юности. Кто-то из женщин все еще ищет идеальных мужчин. Кого-то не оставляет прежняя мечта купить машину, а этот, скромный и тихий, все сидит и сидит за роялем, играет, готовится когда-нибудь блеснуть… В главном почти у всех все было как прежде. И только в облике, в глазах, жестах, в интонациях голоса уже чувствуется подступающий возраст, легкая печаль или первые признаки непроходящей усталости. Петр и Анюта неожиданно и ненадолго врывались в жизнь друзей и снова радовались тому, что они одни, — так наполнен для них этот мир желанными заботами, радостью, так хорошо им всегда и всюду вместе.

Все было новым для Анюты и заново открывалось для Петра, даже хорошо знакомый город — Нева, мосты, Летний сад. Не спеша бродили они вдоль Фонтанки и Мойки, часто останавливались, Петр рассказывал, вспоминал.

Многое связывало его чуть ли не с каждым переулком, площадью, домом. Тут назначал свидания, здесь жили или живут друзья, а там было плохо или радостно.

Петр свозил Анюту и на Заячий остров, к Петропавловке, привел к тому месту, где сам мог сидеть часами на берегу и где, как бы ни было горько и плохо ему, — все проходило.

Сидели Петр и Анюта на изогнутом над самой землей дуплистом отростке старой ивы. За спиной били куранты храма Петра и Павла, мелодичный звон — из веков. А невдалеке нет-нет да и рыкнет лев в зоопарке. А в устье Кронверки — парусник у причала. Мосты через Невку и Неву, белые колонны Фондовой биржи, как будто сам Парфенон пожаловал сюда. Как бронзовые подсвечники возвышаются Ростральные колонны, а дальше — легкий шпиль с золотым корабликом над Адмиралтейством. Венеция, Рим, Париж — все тут вместе…

Как-то оказались Петр и Анюта у Новой Голландии, а потом невдалеке от Адмиралтейского завода.

— Вот здесь я учился вместе с Ильей, — показал Петр на высокое серое здание, из которого выбежали, весело расталкивая друг друга, рослые парни в синих форменных кителях. И ему отчетливо вспомнились далекие дни. Когда-то он жалел, что пошел в ПТУ, а теперь знал — все было как надо. И особенно ему повезло, что попал потом на стапель к мастеру Титову.

Петр повел Анюту к площади Репина, к широкой заводской проходной «Адмиралтейца», откуда густым потоком шли рабочие. Закуривали, покупали газеты в киоске, договаривались о чем-то друг с другом, кто спешил, а кто едва-едва переставлял ноги. Все знакомо до мелочей, все памятно, от первого до последнего дня… И ему даже послышался бас Титова: «Что, академик, невесту привел? Моя находка, я тебе ее сосватал. Свадьба когда?»

Петру повезло, он получил в районном загсе пригласительный билет во Дворец бракосочетания, минуя обычно долгие сроки.

Это и в самом деле был прекрасный дворец. Старинные зеркала, бронза, мраморные ступеньки лестницы, высокие лепные потолки — непривычный простор, свет, роскошь.

В свидетелях со стороны Анюты были ее старшая сестра с мужем — Зоя и Василий Николаевич, а вместе с Петром пришли Даниил Андреевич и приехавший из Ярославля Илья.

Петр был в черном костюме, который купил специально для свадьбы. Новых вещей он не любил, довольно долго испытывал в них неловкость: движения были скованными, казалось, что все обращают, внимание на обновку, на то, как человек чувствует себя в ней.

Да еще ожидание… Толчешься в коридоре, потом сидишь в комнате для молодых и все ждешь, думаешь, волнуешься, не зная, куда деть руки, как поставить ноги, стоять ли, сидеть ли, разговаривать ли. Вот что значит нет умения держаться на людях свободно, непринужденно. Другой, наверно, никогда обо всем этом и не задумается, а уж если испытает неловкость, легко найдет выход из положения. «Вот если бы регистрация и свадьба были на стапеле… Какая ерунда, чего только тут не придет в голову…»

Но все-таки, а если бы там, или в Гридине, под разудалые кадрили… Пахом и Пахомиха венчали бы их…

Естественности, простоты хотелось Петру, а не внешней пышности и шума, — он всегда избегал быть центром внимания многих. Что-то каменело в нем, как будто уходил из него он сам, в общем-то мягкий, спокойный человек, а на его месте оказывался этакий провинциальный актер. Тогда и сердце холодело, и душа переставала воспринимать полно. Все становилось невзаправдашним. Теперь он всячески старался изгнать из себя это раздражающее его состояние.

Петр смотрел на людей, пришедших во Дворец бракосочетания в такой особенный для него день, и уже в который раз возвращалось к нему щемящее чувство несправедливости, беды, — в этом мире нет уже его матери. Отца на свадьбу он пригласить не захотел.

Из комнаты для невест вышла Анюта.

На ней не было фаты, она нарядилась в парчовое длинное платье, подарок всех сестер. Шея и плечи Анюты были оголены, тонкую талию перетягивал пояс, завязанный сбоку широким бантом. Петр смотрел на Анюту не отрываясь — свадебный наряд облегал ее так же естественно, как простая одежда, какую она носила в Гридино. Ноги ее, легко приподнятые «черевичками» на высоких каблуках, невесомо ступали по паркету — цок-цок. «И ей непросто в этом наряде, в этом дворце… И все же именно такое вот запоминается на всю жизнь…»

Анюта изо всех сил старалась быть сдержанной, да не получалось. Яркий румянец выдавал ее волнение, то и дело она поправляла волосы.

Молодых пригласили в зал, на второй этаж. Анюта и Петр стали подниматься по лестнице. Зеркала отражали их разгоряченные лица и полные смятения глаза. Вот здесь надо остановиться для фотографирования, а вот в эти белые двери — войти под руку…

Петр был взволнован необычайно, он даже плохо воспринимал слова пожилой, улыбающейся женщины, которая после торжественно-наставительной речи спросила, согласны ли они стать мужем и женой. Еще бы! Конечно, он обещает всем и прежде всего самому себе быть верным только Анюте и только той жизни, которая — на двоих, что бы ни было там, впереди… При свидетелях, перед всем миром Петр теперь в ответе не только за себя одного… «Да, согласен…» А она? Да, она тоже… она сияет, она верит, надеется, она любит… Да, согласна она стать женой и принять фамилию мужа, — они оба будут Ивановыми.