— Сколько вы, интересно, поймали рыбы за свою жизнь? — спросил Илья.

— Э-э, сынок, в океане не уместится. Люблю я ее, и она меня любит, — и, помолчав, добавил: — А серчает, однако ж. Ведь это только представь себе, сколько я ее из воды повыдергал! Но не баловал никогда. Чего не было — того не было. Даже в мальчишках рыбку не всякую брал удочкой. Мелкая, несъедобная — отпущу. Живи! Рыба меня кормила, поила, семью мою сберегла. Возле рыбы и помру, перед рыбкою и ответ буду держать на том свете, — Александр Титыч сгорбился, закашлялся.

— Хорошая, красивая у вас работа! — сказал Илья.

Александр Титыч обтер лицо, почесал «ежик», прищурился, выпустил клуб дыма.

— Ты мои руки посмотри, на-ка вот, посмотри, — сказал он и вытянул правую руку так, что она вылезла из рукава.

Белое запястье увидел Петр и широченную, разработанную до уродливости, загорелую до черноты кисть. Пальцы были жесткие, искореженные, с распухшими суставами, не разгибались.

— Ноги тоже скочевряжило. Да вот спасибо зятьку-доктору: радикулит мне в бане выпарил да уколами выгнал, а то ведь ни встать было, ни сесть. Вот оно, что рыбка делает!

— Теперь отдохнете как следует, — сказал Илья.

— Какой там отдых без работы, сынок. Не привычен я сидеть без дела. Хоть и холодное, мокрое наше житье. Бывает, так намаешься, так замерзнешь — одной водкой и согреешься. Верно я говорю? — подмигнул он своим помощникам.

Русоволосый Андреич, почесав макушку, подтвердил свое согласие небольшой странной речью, состоящей из междометий.

— Я вот и говорю, что ежели что, так это самое как-то примешь, оно сразу тебе так это вот раз — и тю…

— А по мне, так все же лучше чай, — признался Александр Титыч. — Приходите в дом, угощу от души.

Чай пили посреди широкого двора. Под деревом, за дощатыми столами, поставленными крест-накрест, сидело, угощалось чуть ли не все Гридино. И старые, и молодые пришли проводить на отдых уважаемого своего односельчанина. На столе была рыба во всех видах, соления, стряпня, сыр да колбасы, привезенные из города.

Крепкие напитки сменялись крепким чаем. Кому нравилось больше чаевничать, прибились к той части стола, где сидел в окружении самых близких своих людей распаренный и нарядный Александр Титыч.

Совсем недавно в клубе его наградили орденом «Знак почета». Преподнесли еще «малые сети». «Лови, Титыч, где хочешь и сколько хочешь», — сказали ему. А чтоб после баньки было чем душу отвести по-старинному, подарили чуть ли не двухведерный самовар. Он стоял посреди стола, над ним возвышался румяный чайник с отбитым носиком. Заварку разливала Надежда Ильинична, хозяйка дома, тихая, мягкая женщина с тонкими руками, чистым, почти без морщин высоким лбом, большими карими глазами, в которых светились ум и молодость, а необычно приподнятые, как два тонких полумесяца, брови придавали лицу удивленное выражение.

Не верилось, что она многодетная мать, что во время войны ходила за рыбой на тони, косила сено на скудных покосах, дважды заново обстраивалась после пожаров; что много лет изо дня в день она стоит у печки: варит, печет, кормит огромную семью да всякую животину, нужную в хозяйстве, да еще чистит, стирает, латает — в общем, управляется со всеми бесчисленными утомительнейшими мелочами. Пальцы ее тоже, вон, скрючены, как у мужа, но к чему они ни прикоснутся — делают все быстро и бережно.

Слов Надежда Ильинична говорит мало, ко всем обращается ласково, с особой предупредительностью: «Откушайте, отведайте на здоровье».

Все домочадцы сидят вместе, за одним широким столом. Хозяин в новой рубашке с расстегнутым воротом, побрит, молод и легок. «Ежик» на его голове торчит задорно, глаза веселые и в то же время цепко следят, чтобы все за столом ели да пили как следует и чтоб шла беседа по кругу.

Во дворе, вокруг общего стола чего и кого только нет: петухи выхаживают важно, суетятся куры, лежат и жмутся друг к другу овечки, собака Джек, как и должно умному сытому псу, положила морду на лапы, следит за людьми на почтительном отдалении. Двор с одной стороны ограничен могучим домом, высоким, светлым, с резнями наличниками и верандой. С другой стороны сарай и амбар — постройки тоже из белесых добротных бревен, под стать дому. А впереди, как раз по взгляду Александра Титыча — простор. Спуск к бухте, трубы, крыши… Дальше — лесистая коса, где живут осевшие тут лопари, а еще дальше — холодное, царственное Белое море, о котором если вспоминает старый рыбак, то кажется, что обращается к нему только на «Вы»…

Александр Титыч и к морю, и к людям, с которыми столько прожил, ко всем, с кем довелось встретиться, и даже, кажется, к любому дню своей жизни относился с каким-то особым уважением. Память у него крепкая, ясная. И всем, кто сидел поближе, он стал рассказывать о самых трудных своих юношеских годах, когда еще шла гражданская война:

— Прыгал я, прыгал по вагонам, куда скачу, зачем, не знаю. Таких мальцов тогда было, что рыбы в море. Отощал я, завшивел, очесотился. Смерть, да и только! На станции одной вижу дамочка чемодан тяжелый тащит. Я к ней. Чую, не донести ей самой до поезда. «Тетенька, говорю, дайте вам помогу…» А сам думаю: ну, Сашка, смотри ей в глаза так, чтобы поверила, дала бы подсобить. И что вы думаете, поверила! Потащил я этот чемодан, шатаюсь из стороны в сторону, будто пьяный. А сам себе: «Сашка, донеси, допри через не могу, тут вся жизнь твоя». И допер! К самому отходу поезда. А моя мадамочка — раз мне за пазуху полбуханки хлеба и шепчет: «Никому не показывай, а то отнимут». Тут уж мне не надо было шептать, тут уж я знал-ведал, что почем. Эта полбуханка всех вас, можно сказать, народила да выкормила.

— Ох ты, господи, время-то какое было моровое, — вздохнула Надежда Ильинична. Наверняка не один раз слышала она эту историю, но виду не показала.

— А ты, мать, подумай-ка. Не было бы того хлеба — не выжил бы, не встретился с братом, не притащил бы он меня в Гридино, и с дружком закадычным не подрался бы я. Не поверила бы ты, что люблю тебя взаправду. Ты ведь у меня красавица, как была, так и есть, — Александр Титыч улыбается, смотрит на Надежду Ильиничну, — красавицы кочевряжистые! — И словно бы в оправдание: — Она у меня из казачек. В крови — огонь. Я ведь знаю, что твой дед норовому коню ухо откусил. Прогнала бы ты меня, и не был бы у нас детей полон двор. Ну, как сказочка про полбуханочки? — слегка ударил по столу развеселившийся Александр Титыч.

— Кто в малом детеныше большого человека видит, тот очень прав. Кажется, он — пылинка, дунь, и улетит, а на самом деле в этом сопляке продолжение рода людского, во как!.. Не хвалюсь, а радуюсь, что все вы у меня есть, самая главная награда жизни, хоть и достались вы нам с матерью солоно…

Петр увидел за столом большую семью, молодых и уже не очень молодых мужчин и женщин, одетых и причесанных по-городскому. Каждую дочь Гридиных можно было узнать по высоким материнским бровям, по широким скулам отца и по мягким его полным губам. И все-таки очень они были разные. Удивительно, как щедро распорядилась природа!

Мужчины, мужья подобрались разные и в то же время чем-то похожие друг на друга, какими-то необъяснимыми, но заметными признаками, — общая основательность в них была, что ли?..

Вон старшая дочь, Зоя. Ей лет к сорока. Одета хорошо, добротно. Сама пышная, с высокой прической, в ушах серьги золотые. Строго восседает за столом рядом с молодцеватым и веселым своим мужем. Муж что-то говорит, шутит с соседкой, рукой взмахивает, коротко заразительно смеется. А супруга кивнет ему головой, подтолкнет немного, чтобы остановить пыл, и снова следит чинно за всеми, за общим порядком. Иногда что-то советует сестрам и матери, объясняет горячо, настойчиво, и ей все подчиняются, хоть и не всегда с охотой. Петру показалось, что даже мать слегка побаивается ее строгости.

Напротив Зои сидит Глаша. Она похожа на свою старшую сестру. Только вот глаза смотрят из-под очков с какой-то наивной растерянностью. Муж ее широк в плечах, держится представительно, даже с некоторым ухарством — мол, смотрите, каков!