Навстречу прошла самоходная баржа, веселая музыка неслась из ее репродукторов, тяжелым, утробным гудом самоходка поприветствовала или предостерегала теплоход.
— Перед боем была такая тишина, что слышен был шорох травы под ветром, дыхание солдат рядом, — продолжал вспоминать Даниил Андреевич. — Мозг работал ясно, и все-таки странно я себя чувствовал… Сначала я думал о какой-то ерунде, о недоеденных консервах, о том, что жмет сапог, о сержанте, который в подготовительном военном училище заставлял меня мыть полы и с наслаждением приговаривал: «Я из тебя вышибу высшее образование…» И заковыристо ругался.
Профессор пожал плечами, мол, не понимаю до сих пор, что его так раздражало.
— Потом мир вокруг стал немым и необитаемым. Что-то испортилось в моем душевном приемничке, он переел принимать все волны. Все, о чем я читал когда-то или говорили люди, мне вдруг стало неинтересно, весь опыт мудрецов показался омертвелой банальностью… С чем все борются? За что?.. Все проблемы мира были не вне меня, а во мне, и была только одна мудрость — миг живой тишины. Жизнь и смерть! А я вот должен встать во весь рост и, не видя никого из тех, кто в меня стреляет, не понимая, за что в меня стрелять и в кого сам палю, — бежать на верную гибель. Я был готов ко всему. И когда взвилась ракета — я вскочил и побежал.
Профессор теперь холодно, отрешенно смотрел на берег, где давно и, кажется, недавно шла война.
Помолчав, он продолжал:
— В атаку бежал по полю вместе со всеми и кричал: «Ур-р-ра!» Сами собой несли ноги. Ни о жизни, ни о смерти уже не думал. Перескакивал через кочки, через тела убитых… вперед, вперед. Все так делают, и я со всеми. Мы на ровном поле, как на ладони, а немцы за бугром, за земляным валом, — били нас прицельно.
Даниил Андреевич вдруг поперхнулся, закашлялся. Кашлял долго, стонал, кряхтел. Все смотрели на него, тревожась и сочувствуя, а он никак не мог остановиться. Илья похлопывал его слегка по спине, Петр достал носовой платок.
— Проклятая астма, — с трудом выдавил профессор, глубоко вздохнув. В покрасневших, прослезившихся глазах наконец-то появилась слабая улыбка.
Илья раздобыл шезлонг, профессор опустился в него, но тут же встал.
— Ну нет, друзья. Не люблю стариковство… Все прошло. — И добавил с веселой иронией: — Славно покашлял, власть… Вы не бойтесь, доеду хоть на край света. Я уже сроднился с моим кашлем. Без него мне было бы даже скучно. Тоже сражение — то кашель меня побеждает, то я его. — Профессор уже не просто шутил — кокетничал.
Невская Дубровка оставалась позади, но крутые безлесые берега все еще напоминали горько знаменитый «Пятачок».
— Что же было потом? — спросил Илья, когда Даниил Андреевич отдышался.
Илья был бледен. И не только потому, что давно чувствовал себя неважно, — обычно молчаливый, сдержанный, в душе он умел сопереживать глубоко и остро. И может быть, потому порой к нему приходили непонятные болезни — щемило, жгло сердце, хотя врачи не находили никаких отклонений от нормы. Илье в такие времена хотелось скрыться от всех, забиться куда-нибудь в угол, и немногие из его товарищей понимали, что с ним происходит. Да и сам он не мог ничего толком объяснить.
Илья никогда не говорил о своей любви к Даниилу Андреевичу. Один Петр знал, как глубоко любит, как нежно относится он к седому, такому слабому телом, но стойкому духом старику.
— Я бежал, кричал, даже ругался, — снова заговорил Даниил Андреевич. — Размахивал руками. Откуда только силы брались…
Петр живо представил себе этот бой, бегущего навстречу пулям тщедушного профессора в длиннополой шинели и тяжелых тесных сапогах. И вспомнил, как испугался однажды крошечной собачки, истерично залаявшей на него. А с какой опаской, почти что с паническим страхом переходил он перекрестки улиц. «Поразительно, чего-чего только не соединено в человеке…» Профессор боялся порой мелочей и в то же время говорил, — и невозможно было не верить ему, — что он не боится смерти, что готовится к ней давно, и это даже помогло ему распределить свои усилия, спланировать дела на месяцы, даже годы… «Я умирал и воскресал много раз. Это просто — как заснуть и проснуться», — шутил он.
И теперь Даниил Андреевич вспоминал прошлое без какого-либо видимого волнения, казалось, что он рассказывает вообще не о себе.
— Свалился я в воронку от снаряда. И потерял сознание. Очнулся — тьма кромешная вокруг. Пить хочу, много крови потерял. Боль во всем теле. Но, пожалуй, страшнее жажды и боли было то, что я не знал, куда ползти, где свои, а где чужие… То ли в галлюцинациях, то ли наяву слышал немецкую речь, и казалось мне, что фашисты со всех сторон. Жуткое чувство. Плен для меня был страшнее смерти.
По берегам теперь уже стояли дома поселков, вниз по течению буксир тянул караван барж, лодка рыбака покачивалась на излуке. На палубе любовались берегами, наверно, все пассажиры «Короленко». И странно было слышать в этот тихий ясный день о войне и смерти.
— В ту страшную ночь я как никогда понял: верность, долг, дружба необходимы, как хлеб и вода. Спас меня самый молчаливый и самый, казалось бы, тщедушный из всех ефрейтор Сергей Иванов из-под Рязани, из деревни Щеглы. Я это хорошо запомнил, он просил меня написать домой, когда умирал… Да, это произошло в тот же день, в то же холодное сырое утро. Ефрейтор разыскал меня, как только забрезжил рассвет, положил на плащ-палатку, подтащил к переправе… У самой воды он был смертельно ранен осколком мины.
Даниил Андреевич замолчал и отвернулся от берега, на котором ему и тысячам других людей судьба уготовила столько роковых минут и тяжких испытаний.
По существу, вся история человеческая — это история войн, — сказал профессор. — За пять с половиной тысячелетий их было примерно четырнадцать с половиной тысяч. За обладание золотом, землями, властью и просто в распрях полегло самых сильных представителей рода людского миллиарда четыре. С чудовищной щедростью человечество платило за безумие отдельных личностей, за их бредовые желания… Боже мой, вот уж действительно парадоксы истории — только за одну, самую, казалось бы, благую идею христианского мира, идею «вечного» спасения, погибли миллионы и миллионы.
Он, должно быть, всю жизнь искал какой-то ответ на эти вопросы.
— Так что же делать? — спросил Петр. — Все хотят мира и счастья.
— Да, да, — перебил профессор, — и все-таки становится все тревожнее… Но я верю, очень верю…
Даниил Андреевич не договорил, задумался и, наверно, чтобы объяснить поточнее, что же он имел в виду, вспомнил:
— Потом, в госпитале, то умирая, то снова чувствуя свои силы, я испытал несколько очень острых, но важных для меня состояний. Самым спасительным, пожалуй, было вот что… Однажды пришло какое-то удивительно ясное восприятие мира. Должно быть, от полного отчаяния я поднялся на такую высоту, с которой все видится в ином измерении, в иных масштабах — боль и радость, потери и приобретения, годы жизни, отпущенные нам природой. И вообще самое это единство — человек и природа… О многом я тогда подумал, а главное — догадался, прозрел в чем-то очень важном. Мне вдруг стало невероятно интересно жить. Каждый день я открывал для себя что-то новое и бесконечно желанное. Никто не мог понять, почему я сделался таким счастливым, ни с кем не спорю, ни на кого не сержусь, всем доволен, хоть у меня немало всяких бед…
Профессор посмотрел на Илью и Петра, в глазах его была приподнятость, даже восторг, он будто бы заново переживал то давнее свое перерождение.
— Да, я очень тогда поверил в жизнь, в доброту и ум людей… Я поверил не просто вообще во всех и вся сразу, а конкретно — в соседа моего по койке, тяжелораненого пулеметчика. У него была невеста, он ее так любил, и так горячо представлял, как она будет плакать, если он умрет, и до того не хотел своей смерти, а я так верил, что он выживет и встретится с любимой, — что рана его зажила. Я верил в нашу молоденькую прелестную медицинскую сестру, в то, что она одним своим дыханием способна исцелять… Так и было на самом деле… И мне показалось, что я теперь все смогу. Даже зажечь взглядом пламя нашей бензиновой коптилки, что стояла на тумбочке в госпитале. Я, кажется, мог бы и камень оживить. Потому что я верил. Во что? Это трудно объяснить конкретно. Слово «вера» только отчасти выражало то чувство, ту колоссальную энергию, те состояния, которые я имел в виду. Когда-нибудь я попытаюсь написать об этом чуде доверия, любви ко всему…
