3 августа 1914 г. Германия объявила Французской республике войну.

Все это вышло еще более неловко и неудачно, чем с объявлением войны России. И Тирпиц, а с ним все государственные люди Германии, не потерявшие в эти дни голову, тогда же это поняли и почувствовали. Именно эта слишком уже явная, ничем не прикрытая инициатива Германии в деле объявления войны сильно помогла французскому правительству в его политике относительно рабочего класса: война для Франции оказывалась с первого момента «оборонительной», несмотря на то, что, как мы уже отметили выше, французская дипломатия не раз и не два усиливала агрессивный дух в Антанте и годами вела завоевание Марокко, упорно борясь с противодействием Германии.

Еще 31 июля вечером был убит Жорес. Это убийство было совершено неким Вилэном, по явному наущению со стороны боевых правых организаций и под предлогом необходимости устранения вредного германофила и изменника. Это злодеяние при других обстоятельствах могло бы вызвать резкую демонстрацию со стороны рабочего класса. Но именно при тех непрерывных дипломатических штурмах, которым как раз в первые три дня августа подвергалась Франция со стороны германского правительства, настроение рабочего класса стало как бы раздваиваться и меняться, и грандиозные похороны Жореса, в которых приняли демонстративное участие власти, начиная с президента республики и всех министров, а также весь парламент, без различия партий, превратились в своеобразную манифестацию единства всех направлений политической мысли и всех классов перед общей опасностью. Так по крайней мере казалось в те дни.

Другим отрицательным, с точки зрения германских правительственных интересов, последствием этой неловкости, торопливости, явной искусственности и выдуманности предлогов к объявлению войны Франции было то, что левые элементы германской социал-демократии получали в дальнейшем очень уж благодарный материал для агитации против войны и против германского правительства, начавшего войну. Все же факт, что германское правительство первое объявило войну и России и Франции, остался несколько смущающим впечатлением в сознании германского рабочего класса. Это сказалось впоследствии.

А пока германскому правительству оставалось перешагнуть еще через одно препятствие. Пока об этом препятствии говорилось долгие годы за стратегическими картами в секретном отделении главного штаба, до тех пор оно казалось ничтожным. Но теперь, когда вдруг и безотлагательно приходилось с ним совладать, оно сразу приобрело грозный смысл. Нужно было пройти через Бельгию. Когда Шлиффен создавал свой план и когда его преемники с Мольтке-младшим во главе этот план уточняли и совершенствовали, то они вовсе не рассматривали нарушение бельгийского нейтралитета с точки зрения возможных дипломатических последствий. «Дайте нам войти в Бельгию, и через месяц мы возьмем Париж, а через два месяца заключим победоносный мир с Францией и Россией», — такова была популярная военная формула. Но вот, 31 июля, по приказу короля Альберта была мобилизована бельгийская армия. Значит, Бельгия не намерена добровольно и мирно пропустить через свою территорию германские войска. Следовательно, неожиданно нужно объявить, войну еще и Бельгии. Правда, и эта очень не приятная возможность принималась в расчет, хотя, конечно, она крайне портила, замедляла и путала все предприятие. Но еще хуже было другое: Грей обратился к Франции и к Германии с вопросом, намерены ли они соблюдать в предстоящей войне бельгийский нейтралитет. Вопрос этот фактически обращался, конечно, только к Германии: план Шлиффена в его основных чертах уже давно ни для кого не был тайной. Германия на этот вопрос по ответила.

В Англии, конечно, уже за несколько лет знали, что Германия нарушит нейтралитет Бельгии. Но теперь был сделан вид, что это совершенная неожиданность, и сейчас же началась агитация. Популярный предлог для войны был сразу найден. Захват Бельгии Германией, мирный или военный, с давних пор считался в Англии страшным экономическим и политическим злом. Уже Наполеон I говорил, что Антверпен — это пистолет, направленный в грудь Англии. Отдать Бельгию Германии значило предоставить Германии превосходный плацдарм, великолепно снабженный в хозяйственном отношении, для будущего нашествия на Англию. Впоследствии Ллойд-Джоржд сказал, что, пока речь шла о Сербии, ⁹⁹/₁₀₀ английского народа было против войны, когда речь зашла о Бельгии — ⁹⁹/₁₀₀ английского народа пожелали воевать.

Отмолчаться по такому вопросу было немыслимо. 1 августа Эдуард Грей пригласил князя Лихновского и заявил ему, что не потерпит нарушения нейтралитета Бельгии, что вопрос уже обсуждался в совете министров, и они предлагают Германии принять это к сведению. Лихновский ответил вопросом: останется ли Англия нейтральной, если Германия обещает не нарушить бельгийский нейтралитет. Грей сейчас же и наотрез отказался дать это ручательство. Тогда Лихновский (умнейший и осторожнейший из тогдашних германских дипломатов), ясно видевший, какая страшная опасность вдруг выросла перед Германией, спросил Грея, не укажет ли он сам условий, при которых Англия обещала бы сохранить нейтралитет, и даже подсказал: например, если бы Германия обязалась ничего не забрать (по мирному договору) ни из французской территории в Европе, ни из французских колоний. На этот раз Лихновский в обещаниях своих шел дальше, чем 29 июля канцлер Бетман-Гольвег в разговоре с Гошеном. Но Грей и на это предложение ответил категорическим отказом и угрожающе прибавил, что желает «сохранить свободу рук». В Берлине, по приказу Грея, британский посол Гошен явился к министру Ягову снова с настоятельным вопросом о нейтралитете Бельгии. Ягов растерянно заявил, что должен посоветоваться с канцлером и императором, и тут же наивно прибавил на всякий случай, что, кажется, бельгийцы уже совершили первые враждебные нападения на Германию. Германское правительство 1 августа узнало не только о новом разговоре Лихновского с Греем, но и о том, что еще 31 июля Грей телеграфировал в Брюссель, выражая желание, чтобы Бельгия защищала свой нейтралитет.

Канцлер Бетман-Гольвег еще не очень хорошо соображал, что все это значит, однако был в сильной тревоге, но… «камень уже покатился», как выразился канцлер, и этот камень уже ничто не могло остановить. Фон Мольтке рвал и метал, указывая, что все эти колебания губят дело, что ни часу терять нельзя — весь успех зависит от скорости, что германские войска немедленно должны пройти через Бельгию. 2 августа в Брюссель был послан ультиматум: если Бельгия мирно и без сопротивления разрешит войскам Германии пройти через свою территорию, Германия гарантирует полную неприкосновенность Бельгии после войны; если Бельгия откажет, Германия объявляет ей войну. Наскоро сочиненным предлогом было мнимое (сознательно выдуманное, как было доказано впоследствии) нарушение бельгийского нейтралитета французами.

«Ложью и вероломством устроено было в начале июля введение к войне, ложью и вероломством в первые августовские дни началась война, — замечает именно по поводу этих сознательно ложных предлогов и придирок Карл Каутский. — Германское правительство и верховное командование уже не могли более избавиться от лжи, которой они отдались, и должны были все выше громоздить здание лжи, пока оно с грохотом не обрушилось 9 ноября 1918 г.» Но хуже всего для германского правительства было, конечно, не то, что оно лгало: вся тысячелетняя история дипломатии доказывает, что этот порок сам по себе нисколько не наказывается, а скорее вознаграждается успехом в международной политике. И Антанта даже в эти самые дни нисколько не отставала от германской дипломатии в этом отношении. Беда для германского правительства была в том, что оно лгало как-то неумело и тотчас же было уличено. Опасность заключалась в непонимании, во-первых, того, что Англия непременно выступит и что английскому правительству именно но поводу нарушения нейтралитета Бельгии выступить удобнее и легче, и, во-вторых, не было понято, что, раз выступив, Англия дойдет до последних пределов, чтобы с Германией как с великой морской и колониальной державой покончить.