Все эти обстоятельства складывались так, что впредь до появления американцев в больших массах на театре войны французам нужно было больше всего рассчитывать на себя, чтобы выдержать главный натиск германской армии весной 1918 г. Близкая и грозная опасность породила в это время фактическую диктатуру первого министра Жоржа Клемансо.

Кабинет Клемансо был уже пятым министерством из сменившихся во Франции за время войны. Но с тех пор как министерство Вивиани (при котором началась война) было пополнено представителями всех политических течений и превратилось в правительство «национальной обороны», эти дальнейшие смены не имели большого политического значения, потому что все дальнейшие министерские комбинации сохраняли свой коалиционный, «общенациональный» характер. 30 октября 1915 г. во главе правительства стал Бриан, 17 марта 1917 г. его сменил Рибо. Но кабинет Рибо продержался всего до 7 сентября того же года. Он пал вследствие яростных нападений со стороны Клемансо на министра внутренних дел Мальви за его предполагаемое попустительство относительно «пораженческого» движения. Под «пораженцами» (les defaitistes) понимались тогда во Франции лица, считавшие невозможным продолжать войну и искавшие пути к скорейшему «миру по соглашению»; к числу их причислялись тогда Кайо и Мальви. Клемансо нападал на Мальви за то, что тот будто бы не арестует «изменников», а выпускает уже арестованных и т. д. Мальви подал в отставку, а спустя неделю за ним последовал и весь кабинет. Во главе правительства стал радикал Пенлеве, но и его кабинет пал 13 ноября 1917 г., после двухмесячного существования. На другой день президент республики Пуанкаре назначил первым министром Жоржа Клемансо.

Что министерство Клемансо будет скорее похоже на единоличную диктатуру, чем на парламентский кабинет, это знала в точности не только вся палата, но и вся Франция. Неукротимый (тогда семидесятишестилетний) старик, своенравный, крутой, способный на большую жестокость, искренне презирающий людей (и нисколько этого не скрывающий), одаренный железной волей, быстрым и острым умом, громадным авторитетом, связанным с очень долгой, сложной, часто изменчивой парламентской карьерой, Клемансо любил всегда называть себя «сыном великой революции». Некоторые черты мелкобуржуазного якобинизма в нем действительно были — и в его психике, и в его темпераменте, и в его манере подхода к политическим явлениям. Не всегда он был представителем жестокой социальной реакции и орудием правящих во Франции капиталистических кругов. Во всяком случае в 70-х и 80-х годах XIX в., когда он боролся за амнистию коммунаров, когда он с сочувствием и уважением относился к Петру Лаврову, трудно было предугадать в нем ту слепую и яростную ненависть к социализму и социалистам, ненависть, смешанную с насмешкой и презрением, которая так ярко сказалась в нем уже в эпоху первого его министерства — в 1906–1909 гг. Теперь, с начала мировой войны, лозунг: «отечество в опасности» и другой лозунг: «война до полной победы» — неразрывно соединились в психике Клемансо воедино.

Со свойственной ему неистовой энергией, подозрительностью, раздражительностью, Клемансо и в своих речах в сенате, и в своих статьях в газете «L'Homme ІіЬге» не переставал обличать власти в нерадении, в недостаточной бдительности, в слабости, не переставал выискивать «пораженцев» и «изменников», требовать самых крайних мер против всех, кто осмеливается помышлять о «преждевременном» мире с Германией.

Этот-то человек и стал 15 ноября 1917 г. во главе правительства Французской республики. В Германии это назначение было сочтено за ответ на Октябрьский переворот в России: Франция этим как бы заявляла, что, несмотря на отпадение союзника, она намерена продолжать войну.

Во Франции начались репрессии и аресты всех подозреваемых в «пораженчестве». «Война до победы» — таков был официальный лозунг, за расхождение с которым в лучшем случае грозила тюрьма. «Ни измены, ни полуизмены я не потерплю» (ni trahison, ni demi-trahison), — заявил Клемансо. А так как под это неопределенное понятие — «полуизмена» — может подойти все, что заблагорассудится подвести, то под прямым ударом почувствовали себя очень многие. Немедленно был предан верховному суду по обвинению в преступном бездействии власти бывший министр Мальви, был затем отдан под суд и арестован бывший до войны первым министром и министром финансов Жозеф Кайо (которого продержали в тюрьме ни за что, ни про что больше двух лет), был расстрелян Боло, аресты и расстрелы людей попроще и поскромнее следовали одни за другими. «Какова моя внутренняя политика? Я веду войну. Какова моя внешняя политика? Я веду войну», — так отвечал на эти вопросы диктатор.

При таких-то условиях готовилась Антанта встретить немецкое наступление.

«Где у нас был Клемансо?» — с горечью спрашивал впоследствии Людендорф. Гинденбург и Людендорф, отделавшись от Бетман-Гольвега в июле 1917 г., не были довольны по-настоящему и Михаэлисом, несмотря на всю его покорность их воле. Слишком уж он был неспособен и слаб. А между тем, с точки зрения военного командования, тревожные симптомы были налицо.

В 1917 г. были рабочие забастовки с политическими требованиями, были (правда, быстро подавленные) волнения во флоте; шла, все усиливаясь, нелегальная пропаганда; утомление и недоедание приносили свои результаты, усиливалась смертность. Вот неподлежащее никаким оспариваниям показание пережившего это время одного из спартаковских вождей, Пауля Фрелиха: «Уже весной (1918 г.) продовольственное положение стало безнадежным. Голодные пайки понижались с каждым месяцем. Свирепствовали эпидемии. Люди падали замертво на улицах. Прилагались все усилия, чтобы справиться с затруднениями. Немцы и австрийцы воровали друг у друга поезда с украинской и румынской добычей. Ничто не помогало». (См. уже цитированное русское издание его книги «К истории германской революции».)

Конечно, военные власти хотели бы диктатуры и репрессий, и оттого именно они завидовали Франции, у которой оказался Клемансо. Но когда 1 ноября 1917 г. Михаэлис ушел и был заменен почти таким же безличным графом Гертлингом (на посту канцлера), то дело в тылу от этого не изменилось. Зато в армии с начала 1918 г. стало замечаться опять давно уже исчезнувшее одушевление. Армия, стоявшая на западном фронте, ежедневно получала новые и новые подкрепления с востока, и непрерывно подходившие товарные поезда выгружали военные запасы. Пережившие это время непосредственные наблюдатели утверждали, что в германской армии с августовских дней 1914 г. не было заметно такой бодрой уверенности, как в феврале-марте 1918 г. «Наступление для достижения мира» (Friedensoffensive) — так называли солдаты предстоящее наступление. Их уверили, что враг, устоявший, пока германская армия была разделена на два фронта, непременно дрогнет и побежит теперь, когда германские войска впервые за всю войну собраны в один кулак. Весной — наступление, летом — победа и мир. Так представлялось ближайшее будущее не одним солдатам, но и очень многим политическим деятелям.

Гинденбург тоже был полон надежд. Для него капитальнейшим вопросом было успеть прорвать вражеский фронт, пока не подойдут миллионные войска Соединенных Штатов[149]. Что касается Вильгельма, то он, конечно, поддавался самым пылким упованиям и был озабочен только распределением вассальных корон. Когда в эти дни помощник статс-секретаря фон Пайер попробовал заикнуться, что хорошо бы посократить оккупацию Остзейского края, то Вильгельм, имея в виду, разумеется, «личную унию» этих земель с Пруссией после войны, сказал Пайеру: «Что вы хотите, ваше превосходительство, я — династ»[150]. Войска полностью остались в Остзейском крае. Точно так же оставались пока на Украине двадцать дивизий (17 пехотных и 3 кавалерийских). Но численное превосходство над врагом было на один момент достигнуто. А главное, настроение войск впервые после очень долгого времени опять было боевое.