Конечно, колоссальную роль сыграло и то, что перемирие было уже заключено, никто больше не гнал солдат на фронт, и армия не имела непосредственных поводов стоять за дальнейшее углубление революции. Нужно еще прибавить, что явное нежелание Антанты вести переговоры с кем бы то ни было, кроме Национального собрания, также сильно поднимало шансы последнего в борьбе против спартаковцев. Стоит почитать мемуары княгини Блюхер, чтобы навсегда запомнить ее ликование при известии, что Антанта не хочет вести переговоры с крайними революционными элементами. Именно с этого момента княгиня Блюхер и удостоверилась в поражении спартаковцев. Наконец, раз уж речь зашла о сравнениях с Россией, нельзя забывать, что в России вся деревня (т. е. почти вся страна) была давно уже минирована и почва для социального взрыва была налицо, даже независимо от рабочего вопроса, от армии, от всех прочих условий. А в Германии, в деревне, рядом с батрачеством существовало сильное собственническое крестьянство, многочисленная и организованная сельскохозяйственная мелкая буржуазия, крепко спаянная с крупными землевладельцами не только идейно, но и организационно (вспомним Союз сельских хозяев). Крупные аграрии, мелкие землевладельцы, владельцы «рыцарских поместий», крестьяне-собственники, словом, все владельцы и руководители сельскохозяйственной промышленности делали золотые дела в первые годы после войны.
До войны в Германию ввозилось очень много продуктов для питания: почти 25 % всего иностранного ввоза составляли хлеб, всякого рода овощи, живность. В 1919–1920 гг. этот ввоз еще усилился и дошел до 40 % (всего ввоза из-за границы). С 1921 г. ввоз этих продуктов стал уменьшаться, и довольно круто. Катастрофа марки мешала делать большие закупки за границей. И вот тогда-то крупные и мелкие землевладельцы сделались монополистами внутреннего рынка. Деревня стала люто эксплуатировать город. Продолжалось это во все время бумажной инфляции: в 1919, 1920, 1921, 1922, 1923 гг. Землевладельцы продавали свои продукты по неслыханной цене и немедленно же скупали дома, бриллианты, жемчуг, рояли, картины, автомобили, мебель, расширяли свое хозяйство. Вся собственническая деревня деятельно поддерживала контрреволюционное движение в эти первые критические, послевоенные годы. Все эти обстоятельства вместе оказались сильнее того бурного гнева, который на некоторое время сделал Карла Либкнсхта и Розу Люксембург истинными вождями революционного наступления.
В этой книге, имеющей целью главным образом лишь отметить основные вехи в развитии событий, было бы неуместно излагать день за днем историю борьбы спартаковцев против социалистов большинства в ноябре, декабре, январе 1918–1919 гг., хотя эта борьба полна самого захватывающего интереса, и не только потому, что яркие, трагические фигуры Либкнехта и Розы Люксембург приковывают к себе внимание. Для социолога, для исследователя массовой психологии, для политика детальное изучение этого периода (в настоящее время еле начавшееся) может представить колоссальный интерес. Поражение революционного меньшинства в 1919 г. было предрешено отмеченными выше особенностями исторической германской обстановки. Но перипетии борьбы полны глубокого значения.
Тут ограничимся лишь напоминанием некоторых моментов. Борьба в течение первого месяца в Берлине, в Киле, в Мюнхене, в Вюртемберге, в Саксонии между спартаковцами и социалистами большинства все обострялась. Независимые колебались между обоими лагерями.
16 декабря 1918 г. собрался конгресс рабочих и солдатских Советов Германии. На конгрессе обозначилось резкое расхождение в недрах партии независимых социал-демократов: одна часть (под предводительством Ледебура) сблизилась со спартаковцами, другая (Гаазе) заняла позицию, более благоприятную для социал-демократов большинства. Левая часть конгресса стояла за лозунг «Вся власть Советам»; правая часть — за Учредительное собрание. Съезд проходил при очень напряженной атмосфере, заседания прерывались нередко грандиозными демонстрациями рабочих. Эберт, Шейдеман энергично вели агитацию в пользу Учредительного собрания. В конце концов за Учредительное собрание и созыв его не позже 19 января 1919 г. высказалось 400 голосов против 75.
Но революционное возбуждение после этого не упало. Напротив, мысль о непосредственном вооруженном восстании все более и более распространялась среди спартаковцев и части независимых. После конгресса Советов революционная борьба в Германии вступила в особенно острый фазис. Народная морская дивизия (Volksmarine-Division), главная вооруженная сила в декабре 1918 и январе 1919 г. в Берлине, склонялась к лозунгу «Вся власть Советам». Правительство («народные уполномоченные») не имело единой тактики и колебалось. Попытка народных уполномоченных свести численность «морской дивизии» с 1600 человек до 600 не удалась. На почве этой борьбы из-за морской дивизии 23 декабря 1918 г. вспыхнуло восстание. Правительство вызвало на помощь себе генерала Лекиса с войсками из Потсдама. Вооруженная борьба длилась два дня — 23–24 декабря, и с обоих сторон были убитые и раненые. В конце концов матросы морской дивизии оставили занятый ими дворец, причем их выпустили с оружием в руках. Возбуждение ничуть не прекратилось после этого первого столкновения. Центральный Совет солдатских и рабочих депутатов большинством голосов высказался за политику «народных уполномоченных», которые вызвали из Киля Носке и включили его в свой состав (тотчас после 23–24 декабря). Все это предвещало неминуемый новый взрыв. В столице происходили непрерывные демонстрации. В день похорон убитых матросов на одних плакатах значилось: «За Эберта и Шейдемана»; на других: «Долой кровавых собак — Эберта и Шейдемана».
Резко революционно была настроена, в частности, масса безработных.
В первое время после войны целый ряд обстоятельств способствовал болезненно-сильному кризису безработицы в Германии.
Во-первых, уничтожение армии (не демобилизация, как в других странах, а уничтожение — по Версальскому договору — воинской повинности) выбросило на рынок предложения труда 940 тысяч человек, которые прежде были в мирном составе германской армии или обслуживали армию и ее учреждения, — и это уже принимая в соображение 100 тысяч человек, которые получили заработок в разрешенной Версальским договором новой армии.
Во-вторых, уничтожение (в первые годы) торгового пароходства лишило заработка 77 тысяч человек, прежде кормившихся при этом деле.
В-третьих, высылки или добровольные переселения немцев из всех потерянных Германией частей ее территории (Эльзас-Лотарингии, Познани, Западной Пруссии, Силезии, Эйнена и Мальмеди, северного Шлезвига), а также из всех колоний, полностью потерянных Германией. В общем этих новых пришельцев, неимущих и безработных, считают около 800 тысяч человек.
В-четвертых, в первый год после войны социально-политические потрясения сильно сократили производство, и много рабочих было выброшено на улицу. Если статистика показывает, что официально зарегистрированных безработных оказалось, при этих условиях, 1 миллион человек, а не больше, то это объясняется тем, что среди 2 миллионов убитых и искалеченных на войне был громадный процент рабочих, «освободивших» таким образом свое место…[187]
Из безработных около 1/4 было сосредоточено в Берлине. Но ул «о со второй половины 1919 г. положение стало улучшаться. Вследствие падения германской валюты спрос на немецкие товары быстро возрастал, и к концу 1919 г. безработных в Германии было всего 400 тысяч человек, а к 1 июня 1920 г. — 270 тысяч. Правда, были еще перебои, но в общем безработица продолжала уменьшаться. Это не значит, что рабочий класс стал переживать сколько-нибудь нормальные времена.
Не забудем, что именно в эти первые месяцы после перемирия народ, особенно рабочий, узнавал то, что так долго скрывала военная цензура, и вся чудовищность и нелепость политики, приведшей к войне и действовавшей во время войны, выяснялась все более и более. Разоблачения следовали за разоблачениями, и многие из тех (не только рабочих, но и из интеллигенции, из мелкой, а отчасти и средней буржуазии), которые не разделяли коммунистической программы Либкнехта и были по своим взглядам гораздо ближе к правым социал-демократам или буржуазным радикалам, в эти первые недели после войны ненавидели Эберта, Шейдемана, Носке, Давида и их товарищей за моральное соучастие в политике павшего императорского правительства, за косвенное участие в систематической лжи, которой питали народ четыре с половиной года подряд. А Либкнехт стоял в эти дни перед народом в ореоле героя, не побоявшегося никаких преследований и заплатившего годами тюрьмы за то, что не хотел лгать и пытался открыть Германии глаза на ту пропасть, куда ее толкали. Его моральное влияние в конце 1918 и начале 1919 г. было чрезвычайно сильно, и притом вовсе не только в левых кругах рабочей массы. То же самое нужно сказать о Розе Люксембург.
