XIII пункт требовал создания независимого польского государства, к которому должны быть присоединены «территории, бесспорно населенные поляками»; Польше притом должен быть обеспечен доступ к морю. Таковы наиболее существенные из этих пунктов.
Соглашаясь в первом же обращении к Вильсону с этой программой, Германия уже примирялась с отказом от Брест-Литовского и Бухарестского мира и от всех выгод этих мирных трактатов, с потерей Эльзас-Лотарингии, с потерей своих восточных провинций (Познани, Западной Пруссии, части Силезии), с расчленением Австро-Венгрии и Турции. Но этого мало. Германское правительство, почтительно соглашаясь также с положениями речи президента 27 сентября 1918 г., этим самым как бы наперед заявляло, что оно уже не остановится ни перед каким унижением, потому что именно в этой речи 27 сентября президент сказал: «Мы все согласны, что никакого рода торгом или компромиссом не может быть достигнут мир с правительствами центральных империй, так как мы уже имели с ними дело и видели, как они поступили с другими правительствами, участвовавшими в этой борьбе, в Брест-Литовске и Бухаресте. Они убедили нас в том, что они — без чести[163] и не стремятся к справедливости. Они не соблюдают соглашений, не признают принципов, кроме силы и собственной выгоды. Мы не можем заключать условия с ними. Они сделали это невозможным. Германский народ должен теперь быть вполне осведомленным о том, что мы не можем принять слово тех, кто навязал нам эту войну»[164].
Вот с этой-то речью канцлер Германской империи и объявлял себя особенно (particularly) согласным. Уже последние слова этой речи, подчеркнутые нами, показывали, что президент Вильсон требует низвержения Вильгельма и что это — одно из условий будущего мира. И все усилия германского правительства в течение всей этой драмы — октябрьской переписки с Вильсоном — были направлены, как увидим, к тому, чтобы не заметить этого упорно выдвигаемого требования и как-нибудь обойти его. Итак, первая нота к Вильсону была отправлена. Впечатление в Германии было ошеломляющее. Сразу окончательно рассеялась густая пелена официальной лжи, и с высоты надежд Германия была сброшена в пропасть. «Я был совершенно сокрушен, гордость всей моей жизни была растоптана», — пишет генерал Бернгарди о моменте, когда он узнал о телеграфном обращении Макса Баденского к Вильсону[165].
Все мемуаристы согласны между собой, что на многих в Германии нашел как бы столбняк, когда внезапно в газетах появилось известие о телеграмме Макса Баденского к Вильсону: «Сознательно ли нас все эти годы обманывали, или сами военные начальники ничего не знали?» — такой вопрос был у всех на устах[166]. На этот вопрос трудно и теперь еще ответить. Мы знаем теперь, что Мольтке стал страшиться катастрофы еще в 1914 г., в октябре, и что 12 января 1915 г. он писал в своем дневнике: «Доверие пошло к чорту» (das Vertrauen ist zum Tou-fel). Но ведь нужно вспомнить, что и сам Мольтке писал это только в своем интимном дневнике, говорил же вслух прямо обратное.
Ничто за всю войну даже отдаленно не готовило среднего обывателя к этой внезапной просьбе о пощаде, к этой телеграфной ноте в Вашингтон, хотя давно уже чувствовалось, что дела идут нехорошо.
Чтобы понять всю силу этого внезапного удара, нужно только припомнить, как, несмотря ни на что, до последних дней народ систематически вводился в заблуждение военными властями, боявшимися сознаться в неминуемом проигрыше войны. Приведем два-три примера. Еще в июне 1918 г. статс-секретарь Кюльман был отставлен за то, что осмелился усомниться в возможности окончить войну чисто военными средствами.
11 июня 1918 г. военный министр Штейн во всеуслышание торжественно возвестил в рейхстаге: «Так называемая резервная армия Фоша теперь вообще уже не существует»[167]. «Так называемая», — ибо Штейн с юмором относился, как к обывательскому суеверию, к мысли, будто у Фоша еще что-то имеется в запасе. После этого произошло поражение немецких войск 18 июля, когда они были отброшены от Марны именно этой колоссальной резервной армией Фоша. 1 августа Вильгельм заявил, и это было подхвачено и комментировалось с восторгом прессой: «Мы знаем, что самое тяжелое уже находится позади». А 8 августа немецкая армия потерпела между Анкром и Авром самое страшное поражение. 4 сентября Гинденбург объявил: «Мы на востоке вынудили врагов к миру, и мы достаточно сильны, чтобы сделать это и на западе, несмотря на американцев». А именно в эти дни и сейчас после этого заявления германские армии должны были ускорить темп своего отступления под неслыханно усилившимся непрерывным огнем неприятеля. Официальной лжи перестали верить всецело далее наиболее легковерные и наивные люди, ибо события до карикатурности быстро опровергали все речи, заявления, воззвания, приказы, манифесты. Но все-таки о капитуляции никто не помышлял. Получилось впечатление громового удара.
Высчитывая часы, ждали ответа Вильсона. Ответ пришел 8 октября. Президент пока ограничивался вопросом о «точном значении ноты имперского канцлера». Означает ли это, что германское правительство принимает все условия, изложенные президентом в его послании к конгрессу 8 января и в его речах, и что, следовательно, переговоры коснутся только практических деталей их исполнения? Что касается просьбы о перемирии, то, пока германские войска не очистили занятых ими территорий союзников, президент отказывается предложить своим союзникам прекратить военные действия. Наконец, следовал третий пункт, прямо направленный против Вильгельма. Президент спрашивал: «Говорит ли имперский канцлер только от имени установленных властей империи, которые до сих пор вели войну?» Было ясно, что если канцлер ответит на этот вопрос: да, то Вильсон сейчас же прервет переговоры. Мысль президента не подлежала сомнению: он требовал полного устранения Вильгельма. Германское правительство ответило 12 октября, что оно принимает все условия, изложенные в свое время президентом, и что намерено обсуждать лишь детали исполнения их; в связи с вопросом о перемирии оно соглашалось эвакуировать все занятые территории и только просило президента создать смешанную комиссию (из представителей обеих сторон), чтобы привести эвакуацию в исполнение. Наконец, на третий вопрос ответ гласил, что «нынешнее германское правительство» образовано по соглашению со значительным большинством рейхстага и канцлер говорит «от имени германского правительства и германского народа».
Но сбить Вильсона с его позиции было абсолютно невозможно. Через два дня, 14 октября, пришла его вторая нота. По поводу «смешанной комиссии» по эвакуации Франции и Бельгии президент заявлял, что все, касающееся эвакуации, будет предоставлено исключительно усмотрению военных экспертов Антанты и Соединенных Штатов (без участия немцев). Вместе с тем президент «считал своим долгом сказать, что никакие условия (перемирия) не могут быть приняты правительством Соединенных Штатов и союзными правительствами, кроме таких, которые давали бы абсолютно удовлетворительные обеспечения и гарантии, что будет удержано нынешнее превосходство в положении армий Соединенных Штатов и их союзников». Другими словами, президент категорически заявлял, что условия перемирия будут такие, что Германии ни в каком случае не дадут воспользоваться передышкой и продолжать потом борьбу, и, следовательно, самое перемирие равно полной сдаче на все условия победителей: война уже не возобновится ни в каком случае.
Затем президент писал, что никакое перемирие невозможно, пока германские войска опустошают оставляемые ими территории Франции и Бельгии «в прямое нарушение правил и обычаев цивилизованного ведения войны», а также топят подводными лодками пассажирские пароходы и спасательные боты, на которых люди пытаются спастись. «Нельзя ждать, чтобы нации, соединившиеся против Германии, согласились прекратить военные действия, пока продолжаются акты бесчеловечности, грабежа и опустошения, на которые они справедливо взирают с ужасом и с пылающими сердцами».
