И в один из таких моментов вдруг замечаю, что на сей раз ее взгляд устремлен на меня, да как!.. Правда, смотрела она не на меня, а на мой карандаш, но с каким вниманием, даже бровки подрагивали. Словно бы одна мысль тяготила ее: неужели ей так никогда и не выйти замуж? Потому как дыхание ее было учащенным.

Более того, она трогательно покраснела, заметив, что я наблюдаю за ней.

«Дела идут отлично!» — порадовался я про себя и оказался прав.

Вскоре после этого эпизода она все-таки заговорила со мной. Удостоила замечания — о, чудо из чудес!

— Как здесь жарко, — обратилась она ко мне. Конечно, пока что пренебрежительно, сквозь зубы.

Сама она тем временем проверяла цвета реакций, упершись полной грудью в тяжелый стеллаж, где хранились лабораторные приборы, но сейчас он как раз был пуст. И в результате этого усилия груди ее пришли в движение. И что были они прекрасны — не отрицаю. И солнце как раз в этот момент направило свои лучи на ее волосы, отчего последние занялись пламенем. И что волосы ее тоже были прекрасны, я конечно же не отрицаю.

Барышня была блондинкой, как все шведки. (Хотя, как выяснилось впоследствии, по материнской линии она была хорватского происхождения.) К тому же стройная, особенно хороши изгибы бедер.

И все же я не ответил ей расхожей банальностью и не бросился тотчас открывать окно. Вместо сих общепринятых глупостей я предпочел нечто новенькое: перечить, чтоб ей пусто было, показать, что у тебя своя башка на плечах.

— Не так уж и жарко, — обронил я, хотя жарища была страшная.

— Как? — переспросила она, но затем ей пришла в голову другая мысль.

— Конечно! — воскликнула она. — Вы же бывший моряк, так что к жаре вам не привыкать.

И снова я был очень доволен. Конечно, и моряку в жару может быть жарко, но что здесь особенно интересно?

— Что здесь интересного? — посмотрел я ей в глаза. То, что она, оказывается, знает, кто я такой. Это уже кое-что. А что еще? То, что есть возможность сразу же завязать приятную беседу. Но я пока что не выказал подобной склонности. Вместо этого, уставясь на нее ничего не выражающим, загадочно неподвижным взглядом, свойственным животным, я ответил ей, улыбаясь:

— О да, конечно.

Начало было положено. Несколько дней спустя, когда у меня было при себе кой-какое чтиво, она вновь удостоила меня вниманием, взглянув на заголовок. Книгу я только что принес из лавки — Джон Беньян[9]. Поскольку книготорговец внушил мне, что образованный человек непременно должен ознакомиться с нею, я и купил. Подумал: вдруг да удастся стать религиозным, во всяком случае, не повредит. Мадемуазель взяла книгу в руки, перелистала, положила на место.

— Религиозная книга? — надменно осведомилась она.

— Да, — ответил я. — Но решил прочесть лишь потому, что автор — мой друг. — Взял Беньяна себе в приятели, хотя вот уже двести пятьдесят лет его не было в живых. Но я подумал, не беда. Она все равно не знает, кто такой Беньян и с чем его едят, а если и знает, пускай малость поломает голову, что я за таинственный такой человек. Только этого ведь маловато, — чувствовал я. — Надо бы поразить ее еще чем-то, но чем? А как насчет малой порции героизма? Как ни крути, а он и поныне оказывает на женскую душу такое же воздействие, как во времена Ланселота и рыцарских турниров. И тогда сразу слезает маска из папье-маше с личика этих ученых ангелочков, и мигом выясняется, что у барышни-то еще молоко на губах не обсохло. Примерно так все и получилось. Лаборанта под рукой не оказалось, а ей понадобился кислород, иначе опыт сорвется.

Ну я и подхватил баллон какой побольше, фунтов этак на восемьдесят, и, как носят младенцев на руках, поднес ей, поставил под нос. Пусть изучает. Она похлопала глазками, потому как все же проняло ее, бедняжку, но на этом дело не кончилось, поскольку поперек дороги встал стеллаж (тот самый, который в прошлый раз пустовал), а шланг у баллона был слишком короткий, и так далее. А стеллаж этот, по моей прикидке, тянул минимум центнера на полтора.

Я выждал немного — пусть повозится сама, но когда у нее сквозь зубы посыпались ругательства (что, видимо, также неотделимо от их хваленой неколебимости), я взялся за дело и ловким приемом действительно сдвинул в сторону неподъемный стальной каркас. Такое проявление доблести она не могла обойти молчанием.

— Ну и силища у вас! — поразилась она.

— Полно вам, сущие пустяки! — ответил я с таким пренебрежением, что сами герцоги Гизы позавидовали бы.

А через несколько дней мы уже вместе отправились на концерт — ей-ей! У нее, мол, лишний билет по абонементу и так далее. В образовании моем большие прорехи, подумалось мне, и по части музыки я профан, отчего бы не пообтесаться хотя бы в этой области? Пускай барышня мне растолковывает да объясняет, оказалось, у нее прямо-таки страсть объяснять все, что ни попадя. Ну, и подтвердилось мое предположение: она еще совсем зеленая девчушка.

Мадемуазель активно просвещала меня насчет музыки, мол, это — чудо как хорошо, а то — и вовсе прекрасно… Ведь с тех пор мы частенько посещали вместе разные концерты — по крайней мере два вечера в неделю у меня были заняты, не на что было жаловаться. Тем более что и сестренка мадемуазель всегда была с нами, еще более юное, тоненькое создание и с еще более пылающей гривой. Глаза у нее были настолько доверчивыми и вместе с тем вызывающе дерзкими, словно вот-вот разразится революция и тем самым девчушка докажет мне что-то. Должен признаться, даже седеющий джентльмен вроде меня не способен был вынести огонь этих глаз без ощущения некоего обворожительного блаженства. Ну, а уж когда по пути домой сестры начинали спорить… А в спор они вступали сразу. Я же изо всех сил замедлял шаги, чтобы продлить наслаждение. Наверное, нет нужды говорить, что для меня это было слаще всякой музыки.

— Вот если я выйду замуж, — заявила однажды малышка, — я хочу во всех отношениях быть единым существом с моим мужем.

«Ах ты, радость моя, — думал я, — обожаю тебя!» Но, конечно, и виду не подал.

Ведь с этими девушками следовало обращаться очень бережно, как с заблудившимися собачонками, остерегаться резких движений, чтобы не спугнуть их. Поэтому я молчал, как в рот воды набрал, лишь в случае необходимости с серьезнейшим видом кивал:

— Совершенно верно, мадемуазель, вы абсолютно правы.

— Вот видишь, и месье того же мнения, — тотчас говорила она старшей сестре. (Имя мое она, разумеется, не могла запомнить, да и не хотела. Однажды у нас даже зашла об этом речь:

— Никак не могу запомнить, как вас зовут! Но вы ведь не сердитесь на меня, правда? — спросила она, когда мы были одни. Впрочем, тотчас же и утешила сама себя:

— Да так ли уж важно имя, верно я говорю? Имя всего лишь условность, месье, не более того. Не все ли равно, как зовут человека? Главное, чтобы сердце у него было доброе. Правильно я рассуждаю?

И я заверил ее, что рассуждает она совершенно правильно, а сердце у меня действительно доброе. На что она тотчас же откликнулась: мол, не стоило даже говорить это, она и без того сразу же сама догадалась.

— Но как же можно об этом догадаться, золотко мое ненаглядное? Можно ли за такой короткий срок узнать человека?

О-о, я могу не сомневаться, она хорошо разбирается в людях.

Однако позволю себе продолжить описание их дискуссии по поводу замужества.)

— К чему выходить замуж такой самостоятельной девушке, как я, если не по душевной склонности? — адресовала она вопрос старшей сестре. — Ведь чувственность сама по себе меня не волнует.

Я развеселился еще больше. И что оставалось мне сказать, кроме обычного:

— Верно, мадемуазель, вы совершенно правы.

— Вот видишь, и месье правильного мнения на этот счет.

— Только потому, что признал твою правоту? — засмеялась старшая.