В общем, стучит в дверь каюты офицер и докладывает:

— Горим, капитан!

— Быть того не может!

В действительности же я мигом смекнул, что к чему. Сам поражаюсь своей способности реагировать мгновенно.

— Перекрыть доступ воздуха! — кричу на всякий случай. По опыту знаю, что хлопок, шерсть и прочий подобный груз может тлеть подобно древесному углю, то есть перегреваться без возгорания. Таким образом можно выиграть время, а это главное.

— Никого не будить, пока нет надобности! — крикнул я вслед офицеру и набросил шинель, потому как ночь выдалась холодная.

Нет, сколько ни пытайся, мне не под силу описать события той ночи. Когда я вышел на палубу, пароходик наш шипел, как скопище змей, то есть помпы уже работали вовсю. Но в остальном на судне царила тишина, только в носовой части слышался топот ног и разливалось свечение — из ничего, из ниоткуда, словно кто-то подавал световой сигнал призракам.

И вот уже нос корабля постепенно задымился. Тонкие струйки дыма пробивались сквозь щели в обшивке плавно и спокойно, покуда их не подхватывали верхние потоки воздуха, ведь судно шло на всех парах.

Доводилось мне и прежде бывать в переделках, даже два раза. Однажды во время короткого плавания между Китаем и Японией мы сели на мель. Голландский трехмачтовик «Сламат» был доверху гружен рисом. И мы два дня и две ночи без роздыха ссыпали высокосортный рис в море, но сняться с мели все никак не удавалось, хотя лишенное груза судно, того гляди, было готово опрокинуться: уж очень неудобно оно застряло в песке — бортом. А в другой раз — перед самым Триестом тоже вспыхнул пожар. Но тогда мы в последний момент успели добраться до гавани: бушевало такое пекло, что мозги плавились. Словом, довелось мне попотеть в жизни, но кошмара, какой выпал на мою долю той ночью, не упомню.

Беда в том, что я никак не мог собраться с духом, особенно вначале. Словно бы совсем разум утратил перед лицом обрушившегося на нас несчастья, голова начисто отказывалась соображать — что хочешь, то и делай. Взошел на мостик, сбежал вниз, где огонь полыхал, и давай приказы раздавать, один другому поперечь. Вот, к примеру, командуешь: «Полный вперед!» Оно бы и верно, скорость не повредит, но ты следом тотчас и напустишься, почему, дескать, не поддали жару к грузовому отсеку, чтоб огонь притушить… Словом, орал и бесновался, хотя тут и толковать нечего: ежели корабль должен держать скорость, решения глупее этого не придумаешь. Ведь наипервейшее условие, чтоб котлы работали в полную силу. А меня прямо-таки распирало от ярости, чуть за грудки не схватил механика. Старший помощник на меня во все глаза уставился, мне же и взгляд его не по нраву. Да и озлился я на него, потому как в нем видел причину всех несчастий, а не в собственной дури да умопомрачении.

По счастью, хоть с пассажирами забот не было — с теми, кто между палубами располагался (конструкция давала такую возможность): подхватили свое барахлишко и — марш наверх: бледные, что твои каторжники, зато шагали не пикнув и в образцовом порядке. Не могу не упомянуть здесь об этом, потому как стойкость бедного люда потрясает. Эти люди суровы и неколебимы, свыклись с жизненными невзгодами, опасностями и ударами, кои прочая часть человечества воспринимает как незаслуженные да несправедливые. Нет уж, моему сердцу бедняки милей. Впрочем, сейчас речь о другом.

Понапрасну открывал я одну за другой забитые трубы — хоть бы полыхнуло где, тогда можно бы сообразить, где он, очаг возгорания, — но тщетно: отовсюду валил густой, черный дым, точно ощерившийся зверь. Видимости — никакой, правда, и лампы внизу все до одной погасли, да и от фонарей ручных в таких случаях толку никакого, и все-таки матросы стояли как вкопанные, насмерть. Задыхаясь, с хрипом силились ухватить хоть глоток воздуха из вентиляционных отверстий. Судно захлебывалось водою и плавилось в огне.

Все мои усилия сводились к тому, чтобы, как можно скорей, отгородить грузовой отсек, поэтому все, что попадалось под руку, велел сбрасывать в море. Я всегда досконально знаю все про свой груз — какой он формы, размера, где размещается, главная забота моя поддерживать баланс, а потому не экономил на канатах да талях, так что и от меня какой-никакой прок был. Да и в голове постепенно начало проясняться — стоит ли вдаваться в подробности? В результате из переднего отсека вскоре повалил уже не столько дым, сколько пар.

К этому моменту засуетились и наши пассажиры из благородных.

— Что стряслось, капитан? Отчего это у вас тут такая жарища? — посыпались отовсюду вопросы, словно мозги у людей пошли наперекосяк или же не хотелось верить собственным глазам.

— Пожар! Горим! — вскрикнул кто-то на трапе, и кого-то осенило ударить в колокол.

— Этого еще не хватало! — Тут-то уж я окончательно пришел в себя.

Сгреб господ в охапку и спровадил в салон, даже граммофон запустил, пусть люди повеселятся. А к двери матросов приставил, чтобы ни под каким видом из салонов никого не выпускали.

Был у меня когда-то приятель на курсах, паренек из Фрисланда по имени Эбертсма-Лейнинген. Так вот как-то раз он пригласил меня провести зимние каникулы у них дома и, конечно, предупредил об этом родителей. Но те оказались странными людьми: приезжаем мы с приятелем, а дома — ни души, только садовник. Родичи отправились отдыхать на Ривьеру.

Однокашник мой был очень раздосадован.

— Ведь я же писал им, что приеду, да не один, а с гостем, — тупо уставился он перед собой. — Ну ладно, обожди! — глаза его блеснули.

К наступлению сумерек он взломал кладовую. Понятное дело, я тоже помогал ему. Усердствовали оба, посмеиваясь. Натопили комнату, стол накрыли — загляденье, скатерть белого дамаста сверкала, что твое ледовое поле: закусок натащили и пир закатили чин чином: красноватые и темные колбасы-окорока образовали дивный натюрморт. Но затем так хорошо начавшийся праздник был испорчен. Отчасти потому, что мы взломали и шкаф — приятелю вздумалось раздобыть денег. Это воспоминание не из приятных. Ну а уж другое — еще хуже. Мы подогревали на огне спиртное, и тут в комнату вошла молоденькая девчонка… А потом она расплакалась. Ее никак нельзя было унять, она все плакала и плакала.

Незачем объяснять — хуже нет, чем иметь дело с подростками, ума ни на грош, до человека не доросли пока что — так, козявки какие-то. Мы не придали этому делу значения, вот только наутро нам почему-то не хотелось смотреть в глаза друг другу. Приятель мой оставил на конторке матери визитную карточку со словами, дескать, мол, благодарим за гостеприимство, с чем мы и отбыли.

Но в эту ночь плач девчушки так и не выходил у меня из головы. Он преследовал меня непрестанно, я никак не мог от него избавиться, словно он был послан мне в наказание, что ли. И сердце колотилось в точности, как тогда.

Ведь сейчас я так же терзался из-за судна.

Ну что я за человек за такой — никудышный, никчемный и гнусный!.. Словно несешь в себе порчу и заведомо известно, что до добра она тебя не доведет.

«Что я наделал с этим красавцем кораблем? — мучился я угрызениями совести всю ночь. — Зачем только мне его доверили?» Повторяй, корабль и правда был как картинка, вычищенный-вылизанный, ухоженный весь, в порту приписки, когда нам его передавали, старший чиновник особо предупредил, что о любом, даже самом незначительном дефекте, будь то хоть малейшая царапина на полировке, беспременно докладывать надобно, а тут трещат в огне и краска, и полировка, и роскошная обшивка.

«Да-а, Кодор, и ты на мне погорел!» — подумал я, имея в виду человека, который, на свою голову, порекомендовал меня пароходной компании.

Корабль был окутан удушливым смрадом — вроде как когда обжигают свежеокрашенную деревянную посуду, детские игрушки, либо рождественские шкатулки — сладковато-приторная вонь, от которой с души воротит. Мне и по сей день дурно делается, стоит только где-нибудь увидеть эту деревянную утварь. Ничего не поделаешь, так уж мы приучены жизнью: к кораблю своему привязываешься. Даже понятия о целости-сохранности и те у нас другие; ежели чашка какая разобьется или ключ потеряется, для нас жалость какая. Ну а уж такое ценное судно загубить — с ума спятить можно, сердце разрывается.