Да и мне самому именно в то время довелось пережить крайне неприятное происшествие. В Лондоне находился один мой давний друг, Грегори Сандерс, на редкость умный и основательный старый джентльмен, вот я и решил зайти к нему побеседовать — у него покой, тишина, как раз то, что человеку требуется. Дай, думаю, доставлю себе удовольствие. Но даже это не удалось. Жил Сандерс в старой гостинице, и едва я вскарабкался на четвертый этаж, как прогремел револьверный выстрел. Совсем рядом, в каких-то десяти шагах от меня. До чего же все просто — будто хлопнули дверью поблизости. Должно быть, револьвер был малого калибра.
И возле лестницы валялась маленькая женщина, чуть больше ребенка, охапка пестрого тряпья — тряпичная кукла, которую кто-то уронил на пол. Даже крови не было видно, голоса ее не слышно — ничего. Покорное существо, она враз онемела навсегда.
Как я узнал впоследствии, убегая, она споткнулась о ковровую дорожку в коридоре, а человек с револьвером — тут как тут!
Я не мог избавиться от впечатления дурной театрализованности: волосы взъерошены, глаза выпучены, сам задыхается — актеришка провинциальный, шут балаганный… Вся сцена фальшивая, как в пошлом кинофильме.
— Она мне изменила, — прохрипел этот скот и грохнулся без памяти.
«Остолоп ты этакий! — подумал я. — Всех обманывают, дубина стоеросовая!» — и прошел мимо, холодно и отстраненно. Настолько смешной показалась сейчас эта жалоба и настолько омерзительным, ненавистным — поступок.
Что значит — «изменила»?
Что значит это дурацкое слово по сравнению с тем, что молодая женщина лежит на полу, недвижно и безмолвно, хотя еще вчера она умела многое другое, не только изменять. Умела смеяться или вспоминать, а теперь вам все это безразлично, да и сама она для вас пустое место? Одно-единственное слово, всего лишь несколько бессмысленных букв, и все же мы связываем с ним свою жизнь, позволяем смертельно оскорблять себя… В чем тут дело, что за этим стоит? И отчего я бессилен это понять, хоть разбей о стенку свою глупую башку?
Случай этот подействовал на меня, словно дурной сон, словно тяжелейшее опьянение. Несколько дней я не мог выйти из этого состояния.
Подойди к ней и шепни на ушко: — «Ты изменница. Убью тебя зато, что ты мне изменила». Разве это не безумие, не идиотизм?.. Может ли быть ей наказанием смерть, о которой она не знает, — а тогда доставит ли кара удовлетворение совершившему ее? Словом, нелепы мы по природе своей и ложны все наши нравственные установления.
В таком духе рассуждал я сам с собой даже в бессонные ночи. Если же где-нибудь — на афише фильма или в газетах — мне попадалось выражение «обманутый муж», оно разило наповал: будто намек, что я лишился моего мужского достоинства. И пусть объяснит мне кто-нибудь более опытный, знающий, как это с нами происходит: один день видим ясно, а назавтра словно застит глаза? Или же мы никогда не видим ясно, и все это сплошное заблуждение, каким боком ни поверни свою жизнь?
И я варюсь в этом житейском вареве и ничего не знаю — в чем тут секрет, что я ничего не замечаю? А ведь, наверное, и к нам вхож некто, в доме его знают: горничные, прислуга пересмеиваются между собой, да еще и в глаза мне смеются. Я же улыбаюсь в ответ, относя их смешочки за счет приветливости.
Наши семейные дела обсуждают между собой, пересказывают бакалейщику. Только мне, именно мне, никто никогда ни единым словцом не обмолвится. Это вроде заговора. Все молчат, упрямы и тверды, как стена.
Так чем же объясняется моя слепота? Отупением, нежеланием проявить интерес хоть к чему-то? До определенного времени — да. А потом вдруг в одночасье разверзается адская бездна, и я все вижу и понимаю. Задним числом…
Страдания мои были неизмеримы.
Прежде меня совсем не интересовали дела и отношения сторонних людей, но теперь… Ни на что другое я не обращал внимания. И порой, разглядывая по отдельности чьи-нибудь лица, спокойно отмечал про себя: «Этому изменяют».
Или взять к примеру другой случай.
— Дай ей в морду! — поучает в автобусе один молодой рабочий другого. И глаза у него горят. — Врежь ей как следует! — мрачно советует он.
«По-вашему, это выход, парни? — хотел я участливо поинтересоваться у них. — Ударить женщину, потому что она не любит или недостаточно любит вас. Или любит не только вас, но еще кого-то? Чего же добивается человек, пуская в ход насилие?»
Вообще передо мною встал следующий тезис:
Плохо ли это, если человек прожигает свою жизнь? Если предается порокам, которые доставляют ему наслаждение? И здесь я должен сослаться на слова моего приятеля.
Этот мой приятель очень любил ночные увеселительные заведения, что называется, любил до самозабвения. Правда, годовой доход кое-какой у него был, но… разве жизнь сводится только к этому? Ну, я по недомыслию своему, возьми как-то и скажи ему, не жалко, мол? Все свое будущее, все, что имеет, жертвовать в угоду мимолетным развлечениям.
Надо было видеть, как оживился при этих словах мой приятель.
— Значит, так, как я живу, и жить не стоит, верно? — задиристо спросил он. Вспыхнул, загорелся, готов был схватить меня за грудки.
— Тогда назови нечто более содержательное, лучшее, против чего у тебя не будет возражений! Сражаться с торгашами и норовить облапошить их? Или смотреть, как они тянут все соки из крестьян, а те отыгрываются на стариках родителях? Ну, назови же мне, за ради Бога, нечто безупречно прекрасное, никоим образом не задевающее твой придирчивый вкус?
— Неужели ты не в состоянии понять, — стукнул он кулаком по столу, — что эти альковы, эти ночные огни — это и есть моя жизнь? Да женщины двуличные — во рту золотой зуб, а жало опасней змеиного… Но в них моя жизнь! — Слова лились из него, как песнь.
Что же он воспевал? Известное дело, когда падший человек пытается оправдать то, что губит его, и делает вид, будто бы сам того хочет. Согласен — в падении, как известно, кроется своего рода притягательность. Все это я понимаю, да и прежде понимал, просто сейчас применим эти рассуждения к нашему случаю. Вот сидит она перед зеркалом и вижу — улыбается. Или у горящего камина: быстрый взгляд в сторону двери, а затем в глазах загорается мысль, и мне до скончания века не узнать, о чем она думает, кого ждет в своем воображении, какие комплименты ей вспомнились, какие переживания… Однажды я неожиданно заглянул к ней под вечер, когда она даже не знала, что я дома — лицо горит, глаза подернуты какой-то странной, маслянистой поволокой, как у юных девушек, которые плеснули в чай слишком много рома… Я к тому, что часто замечаешь: жена твоя мыслями витает где-то далеко. Назовем вещи своими именами: мысли ее заняты запретными радостями. Можно ли смириться с этим, одобрить это?
Можно, как мы знаем: на тот случай, когда жена принимает любовников, разработана целая система, и в некоторых восточных странах этот институт чуть ли не узаконен. А попробуйте перенести этот обычай к нам? Почему мы не берем с них пример? Вздумайте только предложить, и увидите, какие сумасшедшие поднимутся страсти!
Итак, у нее опять кто-то есть, как был всегда. Почему бы не быть именно теперь? Кто-то взял себе за правило приходить сюда через эту дверь.
И вновь у меня возникло чувство, будто стоит мне только протянуть руку, и я ухвачу его, искомого мною субъекта — стало быть, он где-то здесь, поблизости. То есть близость его я ощущаю каким-то звериным чутьем.
Сущий вздор, признаю задним числом. Но ведь он затягивает тебя, как омут, не имея ничего общего со здравым смыслом. Мне могут возразить: да как это может быть? Как додуматься до этого нормальному человеку? Жена постоянно лежит, из дома не выходит, и я подолгу нахожусь дома, а уходя, могу вернуться в любой момент! Но можно ведь взглянуть на ситуацию по-другому. Я сказал себе: именно поэтому и возможно. Почему столько валяется в постели молодая женщина, у которой нет никаких хворей? Да и я далеко не всегда бываю дома.
Более того, она сама меня отсылала подышать свежим воздухом. Почему, спрашивается, ей хотелось, чтобы я как можно больше времени проводил вне дома, к тому же с мисс Бортон — ведь она знала, что я нахожусь с ней. И чем тогда занималась она сама в долгие часы моего отсутствия?
