— Дело кончится тем, что я из-за тебя умру! — выпалила она в сердцах.

Ну, и наконец придумала такой выход: сказала шляпнице, что иногда ей необходимо посидеть и побеседовать здесь. Конечно, мы вели себя подобающим образом: шляпница в соседней комнате строчила на машинке. Но на сей раз мы заявились некстати: хозяйке предстояло отлучиться. Она заглянула к нам, любезным тоном предупредила, что ей нужно на рынок за овощами, и ушла.

Мы остались наедине в пропахшей яблоками квартире.

Мисс несколько опешила: вдвоем, с глазу на глаз, мы еще никогда не бывали.

— Не бойся меня, — я погладил ее по головке и заглянул в глаза. Она расплакалась.

— Значит, ты и правда любишь меня? — вспыхнув до корней волос, воскликнула она.

И тогда я открыл ей, какие имею на нее виды. Вернее, задал вопрос:

— Будешь вести себя хорошо? — и она поразительным образом сразу смекнула, что я имею в виду.

— Ты хочешь на мне жениться? Но разве это возможно?!

— Нет, — сказала она, чуть подумав. — Ничего из этого не получится. Ведь ты такой же, как и я. Тебе никогда не удастся изгнать ее из своего сердца.

Я удивленно воззрился на нее.

Было в этой девушке некое особое свойство, в котором я и поныне бессилен разобраться. При всей ее неопытности и детскости она внезапно поражала способностью произнести нечто пугающее, словно в глубоком трансе. Словно вдруг прозрела или угадала твои самые сокровенные чувства. А может, она все-таки лучше знала меня, чем я предполагал, лучше, нежели человек вообще способен постичь самого себя?

— Это было бы настоящей бедой, — сперва отозвался я: мало радости услышать из уст другого человека столь нелицеприятные слова.

— Да не пугай ты меня! — попытался я обратить ее замечание в шутку. — За кого ты меня принимаешь, черт побери? Из какого теста я, по-твоему, слеплен? Размазня, который по своей воле не смеет и шагу ступить, не дерзнет прикоснуться к тому, чего больше всего желает?

Меня даже бросило в жар: а что, если так оно и есть?

— Что я должен тебе на это ответить? — сменил я тон. — С чего начать? Рассказать тебе всю свою жизнь? Будь умницей и старайся понимать с полуслова. Скажи я сейчас, что мне и жизнь не в жизнь, если все останется как прежде, сумеешь ли ты представить себе, что стоит за этими словами?

Я и сам был потрясен. Словно бы в этот момент кто-то схватил меня за руку и скомандовал: больше ни слова! Иначе говоря, лишь сейчас я понял, почему смолчал в прошлый раз, вернее, почему принялся выгораживать свою жену перед нею. Да потому, видать, что не знал я до сей поры, что значит стыд. Признаваться кому бы то ни было, что заполняло до сих пор мою жизнь? Лишь сейчас я понял, что это совершенно невозможно. И даже если иной раз и подмывает тебя делать такие признания, — недопустимо это ни перед кем на свете, а уж тем более перед этой девушкой.

И я напустился на нее. Бранить, но не оправдываться самому. Так все же легче высказать серьезные вещи.

За кого она меня принимает, обманщик я, что ли? Болтун, способный злоупотребить ее доверием? Отчего она никоим образом не желает поверить мне, почему постоянно допытывается, действительно ли я люблю ее?

— Тогда зачем, спрашивается, я здесь? — продолжал наседать я. — Все вы одинаковы, вам нужны только слова! Неужели недостаточно, что человек принадлежит тебе весь без остатка? Разве сам по себе я для тебя — не доказательство? — Тут глаза ее оживились, в них появился блеск. — Или же любви требуется предварительное подтверждение? Выходит, все, что я делал и говорил до сих пор, ни во что не ставится? — И далее в таком же роде. Неужели, мол, она сама не чувствует, что происходит в моей душе? Что для меня всего дороже находиться с ней?

Меж тем я уже был способен улыбаться, пронизанный токами счастья. С влажными, полуоткрытыми губами, вся вытянутая в струнку от напряжения, она застыла передо мной, словно обиженный ребенок. Видно было, как она изо всех сил пытается следовать за моей мыслью.

Я взял ее за руку, стараясь заглянуть в глаза. Но она упрямо отворачивала лицо.

— О, значит, это правда? — только и выдохнула она и тотчас вновь погрустнела, словно не решаясь поверить услышанному.

И от этого на сердце у меня потеплело. Вот ведь нашлась одна добрая душа в целом свете, безраздельно принадлежащая мне. Теперь говори ей, внушай, что угодно, ее не отвратить от меня. Вот я и сделал такую попытку, взяв тон строгого дядюшки на семейном совете.

— Теперь весь вопрос в том, любишь ли ты меня? — приступил я к розыгрышу. — С этим делом не мешало бы разобраться. Загляни в свое сердце, девочка моя: вдруг ты все это нафантазировала? Ведь что получается? Юная девушка приняла решение выйти замуж за моряка. Одно дело — мечты, другое — жизнь, которая и без того нелегка. Моряки… какие они? — повысив голос, вопросил я и принялся расписывать нашу породу: и грубые мы, и неотесанные, и характер, как правило, тяжелый, не приведи Господь. Жить бок о бок с «морским волком» — всякого натерпишься.

— О, я не боюсь трудностей! — ответила она, заливаясь краской до корней волос. — Да я не такая уж и юная…

— Я не богат, этого тоже нельзя сбрасывать со счетов. Между теми условиями, в которых ты жила до сих пор и в каких тебе предстоит жить, — небо и земля. Можешь ли ты представить себе, каково это: купить тетрадь за два пенни, разлиновать ее и заносить по графам все расходы, вплоть до мельчайших? Способна ли ты выдержать такую жизнь?

— Скажи, — выдохнула она, — какой у тебя доход?

Я в душе улыбнулся — настолько мило прозвучало в ее устах это слово, «доход». От волнения уголки глаз ее сделались влажными, а на лбу выступили бисеринки пота.

Откинув волосы с ее лба, я объяснил свое положение. Постоянного дохода у меня нет, иногда денег бывает больше, в другой раз — меньше, а при таких условиях необходимо уметь хозяйствовать. Имеет ли она представление о том, что это такое?

— Ты меня плохо знаешь! — заявила она. — У меня очень богатый опыт. Всего и нужно-то научиться распределять имеющиеся средства. Допустим, весь твой годовой доход — шестьсот фунтов. Это немного, правда? Но все же хватит, чтобы прожить.

Оказывается, она уже все рассчитала и даже втайне ото всех учится готовить.

От этих ее слов я словно дара речи лишился. Даже сам не знаю, отчего на меня подействовало именно это ее решение самолично стряпать мужу. Хотя это не так уж и безопасно для человека, который должен следить за желудком. И все же… этот ангел, своими дивными ручками…

Я был попросту сражен и принялся рассказывать ей о своей матери, которая была мастерица готовить; возможно, мне хотелось подбодрить малышку, чтобы та еще охотнее училась. Какие сдобы она пекла! В большой печи, на древесном угле, на длинных противнях. Какое завораживающее зрелище — пылающий огонь, которым можно любоваться сквозь занавеску на застекленной двери, когда открывалась печная заслонка (мать, как правило, пекла по ночам). Огонь гудел и потрескивал, и казалось, эти звуки издает калач, которому уютно там, в тепле. Мы, дети, были до такой степени взбудоражены, что даже зимой выскакивали из постелей, лишь бы не пропустить этого многообещающего гудения печи… Ну, а уж вафли… — улыбнулся я про себя, — вафли и все остальное…

Я был глубоко растроган. Разве не странно? — думалось мне. Долгие десятилетия я и не вспоминал об этом. И какой властью обладают надо мной мои же собственные слова!

«Что со мной происходит?» — удивлялся я. Такой уж я искусный оратор или философ? Ведь о чем бы я ни говорил, из слов выстраивалась прекрасная картина. Во всяком случае, для меня самого. Явственно возникал перед глазами румяный красавец-калач, извлекаемый из раскаленного жерла печи — так и хотелось схватить его руками.

Однажды в Южной Америке я попробовал каких-то ягод или странных фруктов, которыми лакомятся индейцы во время празднеств. Они вызывают чувство опьянения, в стократ более сильное, чем от вина. Как сейчас помню: верхушки кустарника вдруг засияли, а окружающий мир словно приподнялся над землею и закружился в крещендо. Нечто похожее происходило со мной и сейчас, я погрузился в завораживающие, фантастические видения.