Удивлению моему не было предела. Судите сами, ну, разве не удивительно, что супруге моей удается обворожить всех и каждого! Взять, к примеру, нашу служанку: старая дева, изголодавшаяся по любви, к тому же по натуре завистливая, а вот нате вам, за хозяйку свою готова в огонь и в воду. Ишь, как на стенку полезла, едва я дерзнул произнести слово «мужчины» применительно к собственной жене.
Выходит, я не в своем уме и мне попусту всякие страхи мерещатся?
Но ведь у нее нет ни одной настоящей подруги, не странно ли? И давайте переберем поочередно все ее занятия, когда долгими месяцами запертая в четырех стенах, она штудирует книжонки о совести да о нравственности. Нетрудно понять, что рано или поздно она вдруг обнаружит, что влюбилась в первого встречного.
И если возле нее нет никого и ничего, только этот Дэден…
Эх, да что тут переливать из пустого в порожнее! Как ни крутись, а пришлось признать, что не только злополучные три тысячи, но и значительная часть моих капиталов перекочевала туда. Поддержки ему больше ждать неоткуда, никакого богатого дядюшки нет и в помине — эту сказочку пришлось наспех сочинить моей жене, когда та почувствовала, что ее загнали в угол, Сколько всего она вынуждена была напридумывать, бедняжка: тут вам и влиятельный дядюшка, тут и воры-грабители, — сплошь детские выдумки. Не была она ни коварной, ни хитрой, напротив, при ее доверчивости обмануть ее ничего не стоило, Богом клянусь, хотя со стороны она могла сойти за интриганку. Ну, так вот, достаточно представить эту несобранную, погруженную в фантазии особу в салоне мадам Пигаль или у кого другого (где их связывал якобы некий духовный мистицизм) — если в такой среде, при таких условиях моя жена встречается с этим опытным охотником, мастером стрелять глазками, и он часами дурит ей голову, забивает мозги заумными книжками, а может, и соблазняет сценической карьерой, — разве не естественно, что клетчатые пиджаки, широкие плащи и лихо заломленные шляпы приобретаются на денежки этой несчастной?
Но затем все эти мрачные видения исчезли, и у меня гора свалилась с плеч: жена моя выздоровела. В один прекрасный день проснулась с хорошим настроением, тоски ее как не бывало, она даже вновь обрела способность смеяться. То ли она и впрямь излечилась от любви, то ли повлиял на нее тот факт, что ее бросили… Ведь я оказался прав: молодого человека и след простыл…
«Вот видишь, — так и подмывало меня сказать ей, — все-таки надежнее и преданнее, чем я, тебе не сыскать!» — Я даже тешил себя надеждой, что рано или поздно она и сама вынуждена будет признать: кто, как не я, неотступно опекает ее, окружает заботой, не интересуется ничем другим, кроме ее жизни, и свою собственную жизнь посвящает ей.
После того настали в общем и целом славные деньки. Как солнце, не палящее зноем, но ласкающее теплом. Пожалуй, это и был наш медовый месяц — краше, чем тот, проведенный в Гренаде. Мы бродили по городу, заглядывали в магазины и лавочки. Это, во-первых.
Зная, какое удовольствие доставляют ей покупки, я не сдерживал, не ограничивал ее. Надо было видеть ее возбуждение! Желания сводили ее с ума. Может она себе это позволить или нет? Она понимает, что нам нельзя столько тратить, но все же… Речь шла о футляре змеиной кожи для письменных принадлежностей. Я видел, что она не в силах с ним расстаться.
— М-да, прелестная вещица! — заметил я.
— Правда? Тебе очень нравится?
— Конечно! Я бы тоже от такого не отказался, — лукаво добавил я.
— Тогда давай купим тебе! — пришла ей в голову новая уловка.
— Я не против, — согласился я, посмеиваясь про себя. Ведь детство ее прошло в нужде, я и поныне не знаю, как удалось ей выбиться из простолюдинок в учительницы. У этого ребенка никогда и ничего не было. Стоило ей увидеть зеленые леденцы-хрустушки, как у нее и теперь загорались глаза.
Я всегда покупал ей цветные карамельки, горящие ярко-красным и зеленым.
— Взгляни-ка: глазенки бесенят, — говорил я. И она, взрослая дама, неизменно покупалась на приманку и всегда заглядывала в пакетик. И всегда в ее улыбке угадывался отголосок прежнего чуда. О, уж мне ли было не понять ее, уж я-то хорошо знал, что такое мечты ребенка!
Ясное дело, обмирала она при виде изящных вещей.
— Правда, красиво? — продолжала восторгаться она и дома. — Ну, разве не прелесть? (Речь шла о кожаном футляре.)
— Очень красиво, — соглашался я и добавлял: — Ну, не странно ли? Сперва человек говорит: «ты красив», затем говорит: «я тебя люблю»… — И она тотчас смекала, откуда дует ветер.
— Мужчине не обязательно быть красивым, — сердито возражала она.
— Вот уж неправда! — не соглашался я и гладил ее по липу.
Затем я приохотил ее к еде, так как у нее совсем не было аппетита. В универсальных магазинах угощал свежим «хворостом», в буфете — мелкими раками, рыбкой, даже в пекарню заводил, чтобы дать ей насладиться ароматом свежей выпечки, а иной раз заманивал в харчевни, поскольку самому мне это по душе.
— Стоит ли капризничать и морщить носик из чистого предубеждения, — ведь нельзя же знать заранее, где и когда к тебе вернется хорошее самочувствие!
— Взгляните-ка вон туда! — воскликнул я однажды. — С какой огромной фрикаделькой он намерен управиться! — И я показал ей на фирменный знак пивнушки на окраине города: синюю фигуру человека с широко разинутым ртом. Он уставился на висящую перед ним фрикадельку, которая замерла в ожидании, когда ее заглотят, да так и провисит там до скончания веков.
— Вот ведь бедолага! — продолжил я. — И рад бы съесть, да не укусишь!
— Ай-яй-яй! — грустно покачала головой жена. — Невеселая участь жестяной вывески. — И внезапно взяла меня под руку. — Зайдем внутрь сию же минуту! Я так проголодалась, что готова смести весь прилавок!
Ну мы и зашли. Судя по всему, это была харчевня для иностранных рабочих. Мы заказали рубец с лимонным соком, конечно, фрикаделек, а также множество всяких других вкусностей, какие не везде встретишь. И запивали вином — жгучим, кислым, горло драло.
— Плохо ль дело? — заметил я. — И десяти франков не потратили, а даже на сердце потеплело.
И впрямь, от этой обильной и вкусной пищи она явно воспряла духом. Опьянела, повеселела — в такие моменты она особенно мила. Приникла личиком к моей ладони и долго не двигалась с места. Одурманенная, с блестящими глазами, лежала головой на моей ладони и поглядывала вверх. Даже коснулась губами грубой ладони, наградив ее легким поцелуем.
Правда, позднее, когда выпивка дала себя знать сильнее, она не сумела совладать с собой: бегло переглянулась с высоким, стройным, молодым рабочим, когда тот встал от стола слегка поразмять кости и покосился в нашу сторону. В этом отношении она не нуждалась в уроках, подобные подарки судьбы схватывала на лету. Что я мог поделать? Ровным счетом ничего.
А после этого глаза ее засияли еще ярче.
Словом, то было хорошее времечко. Мы бродили по окрестностям, шли куда глаза глядят. Останавливались на ночлег в незнакомых местах. Весна аккурат набирала силу, быстро, со дня на день, природа представала во всей своей красе. Весной Франция всегда становилась прекрасной. И моя жена — тоже.
Глаза ее лучились солнечным сиянием. Такой она мне виделась: станет на пороге какой-нибудь обвитой зеленью беседки, в бесстыдно кокетливой шляпке, под летним зонтиком, воздушное платье усыпано солнечными пятнами, словно монетами золотыми, смотрит на меня и смеется. Вечно надо мной подсмеивалась.
— Экий вы неловкий да неуклюжий! — высмеяла она меня и в тот раз, когда я протянул ей букет диких роз. — Как же можно держать цветы, точно веник? — И прижала охапку к себе с нежностью, будто мать, ласкающая ребенка.
— Легко вам говорить, — отбивался я. — Но разве моя вина, что уродился нескладным увальнем! Мне и в руках-то держать не пристало не то что розы, но и никакие нежные иль хрупкие предметы, разве что красную луковицу или баранью ногу… — Мне хотелось подобрать сравнение посмешней, потешить ее. Но она не развеселилась, Смотрела на меня с робостью, словно она, мол, мне добра желает и даже знает, как его доставить, но высказать вслух не решается. И наконец решилась.
