Неужто мы, немцы, дошли до того, что уже не считаем нужным извиняться за то что мы немцы?

Я осознал теперь одну вещь: нужно очень внимательно следить за своими словами и поступками. Как игроки сборной, мы представляем ФРГ – хотим мы этого или нет.

С горячностью молодого носорога я неизменно пытался в былые времена прошибить стену лбом. При этом и железобетонная стена не особо меня впечатляла. Ho поскольку мудрость, как известно, приходит с годами, сегодня у меня несколько иной взгляд на вещи. Мы все рано или поздно должны идти на уступки. Я не тороплюсь теперь категорично отказаться от приглашения на прием. К примеру, если НФС намечает посещение Белого дома вместе с нами, я отправляюсь туда, как и все остальные. В данном случае уже охотно. Спорт занял прочное место в общественной жизни нации. Некоторые люди при этом переносят на футбольное поле свою внутреннюю душевную воинственность, иллюзорно видя там почву для национальных чувств. Это достойно сожаления, однако, пожалуй, неизбежно. Оба эти явления – национализм и футбол – вышли из 19-го века. Случайное ли это совпадение? Сегодня победа или поражение – лишь для немногих безобидный и не значащий ничего особенного чисто спортивный результат. Футбол вторгся в политику. Лавина писем после моего выступления с балкона во Франкфурте подтверждает это.

Прежде чем футбол стал таким, какой он есть сегодня благодаря выработке точных правил игры, он был детским состязательным развлечением. Если в деревне резали поросенка, то молодежь гоняла свиной пузырь, и каждый пытался подцепить его получше. Поединок был своего рода клапаном для выпуска пара. Скопившаяся агрессивность находила выход.

Эта «разряжающая» функция присуща и сегодняшнему футболу, хотя и в более скрытой, упорядоченной форме. Впрочем, возможно найдутся и зрители, которые охотно наблюдали бы, как игроки рвут друг друга на части.

Агрессивность переносится зачастую и на относительно безобидные виды спорта. Но тяга к насилию и жестокости по большей части находится под контролем. Национализм и шовинизм тоже играют свою роль, проявляясь в нравах наших болельщиков. Однако это вовсе не значит, что они присутствуют и в головах играющих на поле. Держу пари, что, несмотря на весь национальный запал трибун, там не сыщется и 5 процентов готовых умереть «за фатерланд». Куда охотнее они «умрут» сто раз «спортивной» смертью во время напряженного международного матча. Через нас. Это куда лучше войны. Далеко не каждый, кто приходит на стадион, думает только о спорте. Но ведь и не каждый приходящий в церковь думает исключительно о боге.

Спортивный шовинизм не имеет зримых последствий. Победитель выигрывает все, но и для проигравшего поражение вовсе не означает немедленного конца света. В сущности победа – это сумма многих выигранных единоборств.

До сих пор я никогда не стыдился того, что я немец. Я гордился заслуженными похвалами своей игре. Наш национальный гимн я пою без малейшего стеснения – для меня это то в большей, то в меньшей степени волнующий момент. За многое я благодарен своей стране и доволен обществом, которое дало мне спорт – этот трамплин для социального взлета, возможность кое-чего добиться и приличный заработок. Поэтому в отличие от Бориса Беккера и других я буду и в дальнейшем платить свои налоги в ФРГ. Я ощущаю себя именно патриотом, но вовсе не националистом.

После чемпионата мира-86 у нас развернулись горячие дебаты. Завязались они вокруг проблемы чрезмерной медицинской опеки команды в Мексике.

В узком кругу я пожаловался на пренебрежение к нам, предоставленность самим себе после недель весьма интенсивной врачебной опеки со стороны профессора Лизена и его медицинской команды.

Возможно, что такая опека необходима, если вспомнить об условиях игр в Мексике, разреженном горном воздухе, жаре. Да и гигиенические условия были скорее экзотичными. И все же вся процедура казалась мне чересчур назойливой, не гибкой и не дающей возможности выбора.

Во-первых, мы должны были выпивать ежедневно по три литра минерального напитка, обогащенного микроэлементами. Этому было дано довольно правдоподобное объяснение: под воздействием экстремальных физических нагрузок организм несет ощутимые потери электролитов и солей. Кажется, вполне логичным компенсировать или замещать эти потери. Нужно восстановить потерянное, чтобы предотвратить истощение и сохранить в организме воду. Словом, все футболисты послушно, хотя зачастую и против воли, наливались этой минералкой. На третий день нас всех прохватил понос. Мне кажется, напиток был слишком концентрированным и подавался чересчур холодным.

Ежедневно в полдень мы запивали нашим электролитным пойлом целую кучу таблеток: магнезия, железо, витамин В в больших дозах, витамин Е, пара гормончиков для лучшего привыкания к высоте… Рядом со столом, за которым я сидел вместе с Клаусом Аллофсом, Пьером Литтбарски и Вольфгангом Рольфом, стояла пальма в деревянном, наполненном землею ящике. Года этак через два, по моим расчетам, на ней должны вырасти болты. Мы закапывали в ящик все таблетки железа. Такое количество химии, на мой взгляд, было чрезмерным, хотя нам разъясняли, что для красных кровяных телец, начиная с определенной бедной кислородом высоты, требуется очень много железа.

Причиной поноса стали огромные дозы магнезии. Это подтвердил один мой знакомый врач из Кельна. Так же как и я, он оценил чрезмерный таблеточный режим скептически: «Я никогда бы не проглотил больше десяти разных таблеток в день, – сказал он. – К тому же неизвестно, как в конечном счете будут реагировать они друг на друга: могут усиливать действие друг друга, а могут оказаться несовместимыми».

Цель магнезийной терапии – снять напряжение с мышц и тем самым уберечь нас от судорог. С медицинской точки зрения метод давно устарел.

Кроме таблеток на нас обрушился и град уколов. Профессор Лизен собственноручно сделал около 3 тысяч из них.

Кололи нас чем только возможно: растительным экстрактом для укрепления защитной системы организма, витаминами С и B12 в больших дозах, экстрактом пчелиного меда – чтобы поддержать сердце и кровообращение, экстрактом телячьей крови – для адаптации к высокогорью. Плюс к этому еще и таблетки витамина Е. По-моему, для нас это было чересчур. Кроме, может быть, вымотанных «итальянцев» Бригеля и Румменигге, которые привыкли в Италии к меньшим по продолжительности и интенсивности тренировкам, чем мы в бундеслиге.

Мое недоверие к таблеткам сильно огорчало профессора Лизена. Берти Фогтс тоже был обижен, когда однажды после тренировки в ответ на его предложение проделать «ускорение» я постучал по лбу. Пришлось как-то обосновать свой отказ. «Это разрушает липиды, лактаты, молочную кислоту», – так складно формулируют в подобном случае спортивные врачи. Но Берти был неумолим: «Ускорения!».

И я ускорялся до воспаления ахиллова сухожилия. Оно мучило меня шесть недель…

При каждом анализе мои показатели лактатов оказывались все хуже, чем у «спринтеров» на футбольном поле. Ничего удивительного: в конце концов я вратарь, а не марафонец. Тем не менее мне было настоятельно рекомендовано совершать ежедневную получасовую пробежку по лесу.

Внимание медиков не могло, естественно, не распространиться и на наш стол. Диета включала в себя много мяса, картофель, мучные блюда, воду и фруктовые соки. Твердой рукой Пьер Литтбарски был разлучен со своим любимым напитком – кока-колой. Я – абсолютный гурман дома, поклонник жаркого, гамбургеров, свиных ножек, основательных домашних обедов – должен был довольствоваться выверенными дозами глюкозидов, липидов, витаминов и гидрокарбонатов.

С урчащим животом я отказался повиноваться. Мятеж был поднят мной еще в 1985-м во время нашей ознакомительной поездки в Мексику. Целую неделю я сознательно питался только салатами и яичницей. Из прочего употреблял лишь минеральную воду и немного пива вечером.

Всех остальных игроков во время поездки мучил понос. Здоровым оставался один я!