Я попросту просмотрел президента Пертини. Для меня действительно было бы честью иметь возможность приветствовать столь авторитетного и уважаемого человека.

Через пару месяцев последовала жалоба в министерство иностранных дел. Большой поклонник футбола Вольфганг Мишник, в ту пору председатель фракции СвДП в бундестаге, выступив посредником, связался с НФС. Решение: письмо с извинениями и поездка в Рим.

Герман Нойбергер и я были приняты Пертини в его резиденции. Все вышло как в сказке, это был один из прекраснейших моментов в моей карьере. Маленький, очень жизнерадостный на вид человек вышел мне навстречу, развел руки и произнес: «Подойди сюда и позволь тебя приветствовать, большой спортсмен». Это было действительно прекрасно. Как два старых товарища мы обняли друг друга. Лед растаял тут же. Он не хотел больше слушать никаких извинений и, казалось, был искренне счастлив видеть меня. Полчаса мы беседовали о футболе и финале в обстановке полной раскованности. По крайней мере, в глазах президента Пертини я перестал быть немецким злодеем. Это было здорово.

А для миллионов людей я оставался своего рода извергом. В этом я убедился уже после возвращения в ФРГ, хотя понять происходящего до конца не мог.

Чтобы легче пережить свое поражение, французы изображали меня как некоего мини-Гитлера. И я был страшно напуган тем, что мне, вратарю Тони Шумахеру, уготована такая роль.

Ни один немецкий канцлер – даже при большом старании – не мог бы наломать дров больше моего.

Но тогда я еще не осознал масштаба событий. Я был наивен и аполитичен. Рюдигер Шмитц – нет. Его голос звучал подавленно, когда он заключил: «Мы должны быть сейчас чертовски внимательными. В ближайшие недели нужно, как никогда, крепко держаться друг за друга. По нам будут выпущены торпеды».

Я не смогу ощутить чисто личную свою вину, даже если ежедневно буду сталкиваться с теми злодеяниями, что творили немцы над евреями, поляками, русскими, французами. Только кто хотел слушать тогда мои объяснения? Я был ненавистным немецким варваром. И позволю себе где-то провокационное утверждение: я стал мишенью для новой формы антинемецкого расизма, шагнувшего с немецкой земли…

Я понял, что недостаточно говорить, что думаешь. Необходимо правильно формулировать. Я не умел этого делать. Не знал как, потому что никогда этому не учился. Словом, мне не оставалось ничего другого, как уйти в самого себя.

Севилья подвергла мою жизнь цензуре.

Тяжелые думы целиком подавили во мне природную беспечность. Ветрогон, рейнский весельчак вдруг посерьезнел. Прежде я много смеялся, делал глупости, любил суматоху вокруг себя – теперь стал спокойным и искал одиночества. Даже музыка не приносила мне больше радости. Я был разбит, болен, не испытывая при этом физических мучений.

Рюдигер Шмитц погрузил меня в тишину и усилил мою изоляцию. Стал снова гулять со мною. Один. Часами. Каждый день. Даже моей жене не позволялось быть при этом. Мы избегали контактов с журналистами. Постоянно дискутировали и анализировали ситуацию, разложив ее по полочкам. Рюдигер сделал правильный вывод: «В ближайшее время мы узнаем, кто наши настоящие друзья».

Он заставил меня наперекор всему оценивать положение с долей оптимизма: да, я совершил некоторые глупости, но только глупости и ничего злодейского.

Мы решили, что я сейчас должен быть крайне эгоистичным, думая только о себе. Обязан сосредоточиться на футболе, как никогда, в моей жизни. С единственной целью: приложить все силы, чтобы поднять свой престиж невероятно высокими достижениями. Поскольку я не мог с извинениями пожать миллионы рук, мне оставалась лишь моя игра, чтобы попытаться с ее помощью процент за процентом вернуть себе расположение публики.

По поводу прессы иллюзий у меня не было. Слишком многие журналисты тем скоропалительнее в выводах, готовы убеждать тем горячее, чем меньше они в действительности знают и понимают. Говорю это вовсе не для того, чтобы оправдать себя за происшедшее в Севилье. Все, чего я хочу, это справедливости и непредвзятости. Шок, пережитый тогда, изменил мой образ действий. С той поры я стараюсь при каждом легком соприкосновении, столкновении, фоле видеть в противнике прежде всего человека. Это не значит, что у меня, как у вратаря, пропал вкус к риску. Порой я страшусь своего бесстрашия.

Я брошусь со всей быстротой и силой, на которые только способен, навстречу каждому вышедшему на мои ворота. Тут никогда ничего не изменится. Я знаю, что мое столкновение с Баттистоном было несчастным случаем. Однако он многому меня научил. Противник, поверженный на землю, это человек, к которому я должен проявить сострадание. На чемпионате мира 1986 года я старался помочь Санчесу и Марадоне. В бундеслиге веду себя точно так же. Только на это никогда не обращают внимания. А может быть, вовсе и не хотят его обращать?

Видимо, справедливый Тони Шумахер не влезает в рамки клишированных представлений, усиленно о нем распространяемых.

На первых играх в бундеслиге трибуны встречали меня пронзительным свистом. Вновь и вновь я чувствовал: меня хотят видеть проигравшим, потерявшим голову и бросившим ворота. Были испробованы все возможности вывести меня из себя. А Рюдигер оставался беспощадным: «Ты совершил ужасную глупость. Только твои успехи в воротах могут сделать тебя сейчас настоящим победителем». Это в какой-то мере меня спасло. Только поэтому я не захлебнулся в потоке смертельной жалости к самому себе.

Параллельно с этим я подвергся телефонному психотеррору. В письмах мне грозили похищением моих детей и террористическими актами против моего клуба. Писавшие были не французами, а немцами.

Со времени инцидента с Баттистоном я веду себя осмотрительно. Сразу после игры я не делаю больше заявлений и не даю интервью. Я не готов после бурной игры говорить что-либо в протянутый мне микрофон до тех пор, пока не успокоюсь. Чтобы произнести что-нибудь разумное, я должен как минимум добраться до раздевалки и постоять под душем. Я научился сдерживаться, проглатывая кое-что и не разевая рот. Так было в 1986-м в Мюнхене, где во время игры из-за скандального решения арбитра я вылетел с поля. Вообще не притрагивался к Роланду Вольфарту – и тем не менее получил красную карточку. Впервые в моей спортивной жизни. Слава богу, я не сорвался.

После Севильи я научился брать себя в руки в решающий момент. Я только отшвырнул свои перчатки, скрылся в раздевалке и залез под душ. И вдруг передо мной появился Рюдигер. Он посмотрел на меня и отошел. Закончив купание, я стал искать свое полотенце. Игра еще продолжалась, слышался рев трибун. «Мы понимаем друг друга, – сказал Рюдигер. – Ни слова больше, закончим на этом».

Было бесполезным обсуждать правильность судейского решения. Речи – серебро, молчание – золото. Особенно это относится к судьям и комиссиям НФС.

Без поддержки Рюдигера в этот решающий период своей жизни я перестал бы существовать как личность. Но очень многое значило для меня и благородство, проявленное Патриком Баттистоном.

Встреча с Патриком в Метце не имела ничего общего с замаливанием грехов, чего не принял бы и сам Баттистон. Поездка в Метц дала мне возможность выразить свои сожаления и переживания в связи с произошедшим. Кроме того, мне предоставлялась возможность слегка утихомирить бурные дебаты вокруг моей персоны во Франции. Однако большого значения ситуации я не придавал. Первоначально мы рассчитывали встретиться с Баттистоном где-нибудь между Метцем и Кельном и заключить мировую за добрым обедом. Баттистон захотел сделать своему другу, редактору газеты из Метца, подарок в виде истории нашего «братания». Никакого спектакля, обещал он.

Мы отправились в путь втроем: Рюдигер, его брат Карл-Йозеф Шмитц, выступивший в роли переводчика, и я. Легкая робость владела нами: «Как поведет себя Патрик?»

В Метце нас затащили на задний двор здания редакции, так как телевизионщики и фотожурналисты взяли в осаду центральный вход. Друг Баттистона сообщил о нем: «Сидит наверху». Мы последовали за ним в маленькое бюро. Потом туда пришел Патрик.