Франц верил в него, предоставлял ему всегда новые шансы. «Конечно, ты будешь играть», – обещал он в надежде помочь восстановлению Румменигге. Но тот становился только нетерпеливее.

Неуверенность – идеальная почва для лжи. Сегодня мне понятно: Карл-Хайнц боялся, что я могу занять его место капитана команды. Его капитанская повязка меня совершенно не интересовала. Она обязывает к весьма неприятной работе. Каждый считает, что вправе выплеснуть на тебя свои ахи и охи. Эту идефикс, должно быть, внушили ему злонамеренные «советчики». Быть может, кто-нибудь из «Вельт ам Зоннтаг»? В любом случае кто-то грубой ложью заманил его в этот тупик, наплел ему, что он лучше Фёллера, Аллофса и Литтбарски и что команда его во всем поддерживает. Хотя в действительности Карл-Хайнц любимцем не был. В Мексике он понял это с самого начала, доставив команде массу неприятностей. «Дело Румменигге» разбирал даже «совет игроков». Он опаздывал к столу, переключил целиком на себя одного из массажистов, хотя двое массажистов должны были обслуживать всех 22 игроков и так или иначе не могли работать с кем-то постоянно. В результате остался лишь один массажист, и от этого страдала вся команда. Каждый выходил из положения как мог. Мне тоже приходилось самому перевязывать травмированное ахиллово сухожилие. Впрочем, особого труда это для меня не составляло; я знал: у Калле травма, кроме того, ему предписана специальная довольно болезненная тренировка. Нас всех очень выручил бы третий массажист, однако стоило лишь заикнуться об этом, и сие тотчас было воспринято как оскорбление их величества. Обиженный Калле присоединился к Аугенталеру и Штайну. Быть может, эти двое вдолбили ему в голову глупое предположение о том, что я настроен крайне враждебно и питаю злобу по отношению к нему. Почему? Да из-за двух голов, которые он забил в мои ворота во встрече «Кельна» с миланским «Интером» в розыгрыше Кубка обладателей кубков. Чушь несусветная. Утверждение о том, что будто бы мы с Калле на ножах, расстроило меня.

«Мы никогда не были друзьями», – заявил Карл-Хайнц. Это не совсем так. Вместе с двенадцатью другими приятелями он все же был у меня в гостях на дне рождения жены, и я тоже бывал в его доме на озере Комер. Я в самом деле не имел ничего против Румменигге. Разве что против НФС. Меня разозлило то, что НФС по-разному строит отношения с нами двоими. «Вельт ам Зоннтаг» предложил Румменигге вести гостевую колонку. И ему разрешили подписать договор. Мне же подобная деятельность была запрещена. Кельнский «Экспресс» хотел видеть на своих страницах своего рода «дневник», который вел бы я. Разрешения на такую публикацию я не получил.

Уже то, какие места игроки занимали за обеденными столами в «Ла Мансьон Галинда», свидетельствовало о чем угодно, кроме гармонии. Под бдительным оком триумвирата за тренерским столом – Франца Беккенбауэра, Берти Фогтса, Хорста Кёппеля – образовались три застольных клана:

– «мюнхенцы» с Хенессом, Аугенталером, Румменигге, Маттеусом, а также всеми мучимыми отчаянием запасными игроками и парой «северных сияний» вроде Штайна и Якобса;

– «кельнцы» с Аллофсом, Литтбарски, Иммелем, Рольфом и мною;

– и «нейтралы» с Фёрстером, Бригелем и Альгёвером.

Сформировались группки, отражавшие свободу выбора и характерные особенности, симпатии и антипатии; появились маленькие зоны, в которых можно было чувствовать себя свободно в кругу единомышленников.

На тренировке я должен был перебрасываться мячом со Штайном. Он сам провозгласил себя моим противником, но мне удавалось успешно «не замечать» его зависть и глубочайшую ненависть. Однако, поскольку я не мазохист, мне не хотелось сидеть рядом с ним еще и за обеденным столом. Куда приятнее было переброситься словечком с Литти или Аллофсом. Понятно, группировки отнюдь не способствовали сплочению команды.

Скорее наоборот: недоверие, подозрения распространялись и отравляли атмосферу. В один из вечеров во время еды я заметил необычное возбуждение и шушуканье за столом «мюнхенцев». Мы, «кельнцы», не догадывались, в чем дело, и безмятежно продолжали трапезу. Пьер Литтбарски, как всегда, быстро покончил с едой и вышел. Однако спустя пару минут он вернулся, сообщив, что нас просит зайти в нему в комнату Рюдигер Шмитц. К этому он ничего не добавил.

Через задний выход мы поднялись в Рюдигеру, где и узнали обо всем в подробностях. Итак, мы – «кельнская мафия». Идиотская формулировка. В глазах потемнело от злости. Возмутительно несправедливое обвинение. Ведь я в каждом интервью щадил Карла-Хайнца, повторяя раз за разом: «Если Румменигге будет в форме, он должен играть. Если нет, тогда ему, конечно, не стоит добиваться места в основном составе».

Я знал о его честолюбии, о том, как он мучился, стараясь поправиться и достичь кондиции. Он непременно хотел быть звездой чемпионата мира. Аргентинец Марадона, француз Платини, мексиканец Санчес – они были элитой. Карл-Хайнц хотел быть причисленным к ним. Должен был этого добиться. Чему, я был бы ужасно рад. Он уже стоял на старте, мотор набрал обороты, но флажок стартера для него все не опускался. А другие в это время уже накручивали круг за кругом. Полный отчаяния, он томился. И испускал яд и желчь в моем направлении.

Я взорвался: «Кончено! С меня достаточно! Сыт по горло! Я возвращаюсь домой!»

Рюдигер попытался унять охватившее меня возмущение.

Я позвонил Марлис. Она разделяла мнение Рюдигера: «Ми Румменигге, ни Штайн не стоят того, чтобы ты отказался от своего шанса на чемпионате. Ради него ты работал четыре года!» Клаус Аллофс и Пьер Литтбарски были задеты и рассержены не меньше моего.

– Очередное хамство! – горячился Аллофс. – Парень сам играет, как хромая утка, и при этом ищет козлов отпущения. Он попросту недоволен самим собой. Но это нельзя так оставить. Мы должны реагировать.

– Ты прав, – вторил ему Пьер Литтбарски. – Калле зарвался. Впрочем, это не удивительно – на него давят. Публика и пресса возлагают на него все надежды. Но то, что он городит чушь, не основание для нас наказывать самих себя, уехав домой. Рюдигер прав. Можем ли мы послать к черту чемпионат из-за каких-то дурацких заявлений Румменигге. Да пошел он!…

– Не может быть и речи о том, чтобы сматываться, – считал Клаус Аллофс. – Мы попросту заставим сейчас Калле повторить всю эту белиберду при Беккенбауэре, Брауне и всей команде.

Аллофс и Литтбарски были возбуждены, как и я. Весь этот балаган был мне глубоко противен. Литтбарски связался по телефону с Беккенбауэром, сидевшим в столовой. Франц явно рассердился, он попросил нас спуститься вниз. Есть люди, которые становятся крайне агрессивными, сознавая, что они не правы. Таков и Карл-Хайнц:

– Прекрати, – заорал он, – пачкать меня в «Бильде», «Шпигеле» и «Экспрессе». Ты попросту завидуешь мне из-за моей капитанской повязки. Я это знаю точно!

– Ты не в своем уме, у тебя явно не все дома! крикнул я в ответ.

Франц мог засвидетельствовать, что еще в Кайзерау я отказался принять на себя обязанности капитана.

– Давайте возьмем газеты, – предложил он, – тогда сразу будет видно, кто тут не в своем уме.

Пьер Литтбарски принес газеты; «Шпигель» мы перегнали из ФРГ по телефаксу. Начались великие поиски. Ничего. Ни одного дурного слова, произнесенного мною, ни в одной из газет. В «Шпигеле» мое имя не упоминали вообще.

Румменигге не сдавался. Упрямство крепко сидело в нем: он не мог ничего доказать, однако между строк, он это ощущал, таилось нечто… то, что можно было лишь ощущать… Он говорил только о своих «чувствах», да и затеял весь сыр-бор, исходя лишь из ощущений.

Ситуация была не просто неловкой, она становилась тягостной. В том числе и для нашего тренера. Впервые при нас Франц попробовал урезонить Румменигге, но без особого успеха. Карл-Хайнц бубнил свое:

– Тони настраивает всех против меня.

– Да как раз наоборот, черт тебя побери, – не выдержал я в конце концов. – До сих пор я говорил всем журналистам, что ты обязательно должен играть Кончай эти глупости и извинись. Я не желаю больше терпеть твои выпады. Мне тут делать нечего!