Противники вновь стали в позицию, но при первом же выпаде Бенжамена шпага де Пон-Кассе полетела на дорогу, и он побежал за ней.

— Я приношу мои глубочайшие извинения за доставленное вам беспокойство, господин виконт, — насмешливо сказал дядя. — Но вы сами виноваты. Если бы вы согласились на партию в шахматы, то вам не пришлось бы так утруждать себя.

Мушкетер в третий раз приготовился к нападению.

— Довольно! — закричали все в один голос. — Вы злоупотребляете великодушием господина Ратери.

— Нисколько, — ответил дядя, — господин виконт, видимо, желает изучить этот прием. Разрешите мне показать ему его еще один раз.

И шпага де Пон-Кассе в третий раз была выбита у него из рук.

— Вы должны были бы привести с собой слугу, который поднимал бы вам шпагу, — сказал дядя.

— Вы дьявол во плоти, — отвечал де Пон-Кассе, — лучше бы вы убили меня, чем так глумиться надо мной.

— А вы, милостивый государь, — обращаясь ко второму мушкетеру, опросил дядя, — вы видите, что моего цырюльника здесь нет, угодно вам драться со мной?

— Ни под каким видом, вы герой дня. Раз вы не обращаете своего оружия против врага, то нет ничего постыдного в том, чтобы признать ваше превосходство. Хотя вы и не дворянин, я считаю вас лучшим фехтовальщиком и благородным человеком, ваш противник хотел убить вас, а вы пощадили его, хотя его жизнь была в вашем распоряжении. Если бы я был королем, то сделал бы вас, по меньшей мере, герцогом или пэром и от всей души предлагаю вам мою дружбу, взамен же прошу вашей. — И он протянул дяде руку, которую тот дружески пожал.

Господин де Пон-Кассе, угрюмый и озлобленный, стоял у костра, глаза его мрачно сверкали, а лоб грозно хмурился. Взяв под руку друга и отвесив дяде ледяной поклон, он удалился.

Дядя торопился к сестре, но слух о его победе с молниеносной быстротой успел разнестись по околотку. Ежеминутно кто-нибудь из так называемых приятелей задерживал его, поздравлял с победой и сильно тряс ему руку. Уличные мальчишки — эта пыль населения, подымаемая на улице каждым вновь возникающим происшествием, — вихрем крутились вокруг него, оглушая его криками «ура». В несколько минут он сделался центром внимания чудовищно шумной толпы, наступавшей ему на ноги, забрызгивавшей грязью его шелковые чулки и сбившей в лужу его треуголку. Ему еще кое-как удавалось переговариваться с господином Менкси, но Цицерон, этот уже знакомый вам барабанщик, желая сделать торжество Бенжамена полным, поместился со своим барабаном во главе шествия и принялся выбивать такую дробь, что чуть не провалил в реку Бёвронский мост, и за этот грохот потребовал с Бенжамена тридцать су. К довершению всех бедствий не хватало только чьей-нибудь приветственной речи. Вот награда, какую получил мой дядя за то, что рисковал своей жизнью на дуэли.

«Если бы там у Круа-де-Мишелэн, — размышлял он, — я подал бедняку, умирающему от голода, несколько луидоров, то все эти зеваки, орущие сейчас вокруг меня, дали бы мне спокойно пройти мимо. О, боже мой, что же такое слава? Неужели этот шум, который создают вокруг одного имени, столь редкостное и ценное благо, чтобы в жертву ему стоило приносить покой, счастье, нежные привязанности, лучшие годы жизни, а иногда и всеобщий мир? Этот подъятый и отмечающий вас среди толпы перст, да ком только он не задерживался? Разве ребенок, идущий к первому причастью под праздничный звон колоколов, разве украшенный цветами и лентами бык, которого водят по городу, теленок о шести ногах, чучело удава, чудовищная тыква, скользящий по натянутой проволоке акробат, подымающийся ввысь воздухоплаватель, глотающий шарики фокусник, проходящий мимо князь, благословляющий народ епископ, возвращающийся из славного похода полководец, — разве жизнь каждого из них не была отмечена часом славы? Ты мнишь себя знаменитым, ты, рассеявший семена своих мыслей по бесплодным бороздам книги, ты, создавший из мрамора образы людей или живописные изображения страстей человеческих, ты, может быть, был бы еще более знаменит, если бы нос твой был длиною в шесть дюймов. Я согласен с тем, что посмертная слава — не общий удел, но как ею пользоваться? Найдите мне банкира, который согласился бы учесть мое бессмертие, и я завтра же начну трудиться ради бессмертия».

Дяде хотелось пообедать по-семейному вместе с господином Менкси, но добряк, несмотря на то, что его дорогой Бенжамен стоял перед ним жив и здоров, казался озабоченным и грустным. То, что ему утром сказал о господине де Пон-Кассе Бенжамен, не выходило у него из головы. Он говорил, что у него такое ощущение, точно чей-то голос зовет его домой в Корволь. Он находился в таком приподнятом и возбужденном состоянии, в каком находится непривыкший к кофе человек, когда выпьет его слишком много. Он то и дело вставал из-за стола и так встревожил этим дядю, что тот сам предложил ему вернуться домой.

Проводив господина Менкси до Круа-де-Мишелэн, дядя вернулся домой и лег спать. Он еле успел погрузиться в то глубокое забытье, которое дает первый сон, как его разбудил резкий стук в дверь. Этот стук болезненно взволновал дядю. Он распахнул окно. Внизу, как глубокая яма, чернела улица, но ему все же удалось разглядеть господина Менкси, который казался страшно взволнованным. Бенжамен быстро спустился вниз и не успел отодвинуть задвижки, как старик, рыдая, бросился ему на шею.

— Господин Менкси, что случилось? Слезы вам помочь не могут, надеюсь, что несчастье произошло не с вами?

— Сбежала!.. сбежала!.. — захлебываясь от рыданий, простонал господин Менкси.

— Как, Арабелла сбежала с господином де Пон-Кассе? — тотчас поняв, о ком шла речь, воскликнул Бенжамен.

— Да, ты был прав, предостерегая меня от него. Почему ты не убил его!

— Это я всегда успею сделать, но прежде всего надо пуститься за ним в погоню.

— Ты не оставишь меня, Бенжамен, в тебе все мое мужество и силы.

— Конечно, я пойду с вами. Идем. А кстати, взяли ли вы с собой деньги?

— Друг мой, у меня не осталось ничего, несчастная взяла с собой все деньги, лежавшие в моем письменном столе.

— Тем лучше, — ответил дядя, — по крайней мере, на первое время у них будут деньги, и вы не будете из-за этого волноваться.

— Как только начнет рассветать, я пойду и возьму деньги у моего банкира.

— Неужели вы думаете, что они будут наслаждаться любовью на придорожном дерне? Когда рассветет, их и след простынет. Надо тотчас же разбудить банкира и потребовать, чтобы он отсчитал вам тысячу франков.

— Но как мы узнаем, в каком направлении они бежали? Для этого все равно придется ждать рассвета.

— Ни под каким видом, — ответил дядя. — Они направились в Париж. Господин де Пон-Кассе может бежать только в Париж. Я знаю, что его отпуск кончается через три дня. Я пойду и закажу карету и двух сильных лошадей, а вы ждите меня около гостиницы «Золотого льва».

— Ты же в одной ночной рубашке, — заметил господин Менкси, увидев, что дядя собирается итти.

— Это правда, черт возьми, у меня это вылетело из головы. Темно! и ты не видишь, что на тебе надето. Но через пять минут я буду около «Золотого льва», только предупрежу мою дорогую сестру, что уезжаю.

Через час дядя и господин Менкси тащились в отвратительном рыдване, запряженном парой кляч, по проселочной дороге, ведущей из Кламеси в Оксер. Если в зимний день эту дорогу можно было как-то преодолеть, то зимней ночью она была ужасна. Как ни гнали они лошадей, но только к десяти часам достигли Курсона. У единственной гостиницы «Леврет» им бросился в глаза стоящий под аркой ворот гроб, окруженный целым роем отвратительных, каркающих старух, одетых в лохмотья.

— Я слышала от звонаря Гоби, — сказала одна из них, — что молодая дама дала господину кюре для раздачи бедным тысячу экю.

— Это все проплывет мимо нашего носа, бабушка Симонна.

— Если молодая дама умрет, то хозяин гостиницы заберет все деньги, — вставила третья. — Нам бы следовало сходить за судьей, чтобы он присмотрел за нашим наследством.