Это произошло оттого, что вы из жадности занимались аферами и потому разорялись. Ты собака.

Их особенность заключалась в том, что они наедине разговаривали между собой якобы очень грубо, особенно тогда, когда оба были в хорошем настроении духа. Он стал рассказывать о своем путешествии и, хотя для Суламифи особенно не старался, рассказывал хорошо и остроумно. О делах не сообщил ничего, не любил говорить о неприятном. Она справилась об акциях Суэцкого канала больше из приличия — ничего в его делах не понимала. Дарси считал ее самой бескорыстной из бывших у него любовниц. Всего лет десять назад он был очень недурен собой, но почти всегда платил за любовь. Предпоследняя его любовница — не прямо, но ясными намеками — заставила его перед расставанием купить ей виллу в Канне: на прощание он всегда был особенно щедр и расставался с любовницами почти всегда в очень хороших отношениях. Он рассказал Суламифи, что в самолете встретился с Мэрилин и пригласил ее на обед. Она обрадовалась: эта американка ей очень понравилась.

— Будет еще английский дипломат Лонг, ты его не

знаешь.

— Надо будет дать хоть одно восточное блюдо. Как ты думаешь? Тафину? Кускус — это очень банально, все иностранцы его знают.

— Можно» — сказал он. Не любил восточную кухню с бараниной, с бобами, морковью и миндалем. — Ты права, для couleur locale[21] одно восточное блюдо желательно, но не больше. Что же ты, дура, не спрашиваешь меня, привез ли я тебе подарок?

— Опять привез! Что же?

Подождешь! После обеда покажу, — сказал Дарси, предвкушая эффект от своего подарка. «Верно, что-нибудь дорогое», — подумала Суламифь радостно. После такой непродолжительной разлуки он мог, собственно, не привозить ничего. Лакей во фраке и в белых перчатках принес вазу с супом. Каирский дом Дарси был построен им самим и отделан со свойственным ему вкусом на европейский лад, без «восточного элемента», который надоел ему и по отцовскому имению в Марокко. За обедом он рассказывал ей политические новости так, точно они были очень веселые. Суламифь слушала не очень внимательно. Политикой интересовалась. Насера терпеть не могла, но Нагиба, скорее, любила. Выше всех государственных деятелей ставила Бен-Гуриона, чем несколько раздражала Дарси, несмотря на его новые симпатии к евреям.

— Это израильский Черчилль!

— Ну вот! С Черчиллем никого сравнивать нельзя. Только нашего Клемансо. Ах, если бы он был жив! — сказал Дарси. Сам он большой активности в жизни не проявлял и, быть может, именно поэтому чрезвычайно почитал государственных деятелей, знаменитых кипучей энергией и твердой волей.

После обеда они перешли в гостиную, куда подали кофе. Эта большая, очень роскошно обставленная, не очень уютная комната была чуть не сплошь завешена произведениями знаменитых художников. Дарси поглядывал на картины, в которых знал каждую подробность. Осматривал с радостью, какой в музее от тех же картин и от еще лучших все-таки испытать не мог бы. «Вот что такое собственность! А эти московские большевики серьезно думали, что можно жизнь построить без нее!» В углу гостиной стояла эраровская арфа. Это тоже был его подарок. Дарси вспомнил о своем сюрпризе и быстро, своей чуть переваливающейся походкой, вышел. Принес великолепное горностаевое манто. Суламифь бросилась ему на шею. Столь дорогого подарка она не ожидала. Тут же зажгла все лампы и примерила перед зеркалом; оказалось, что понадобятся лишь самые незначительные поправки. Он говорил грубые слова и любовался ею. В самом деле, она была очень хороша собой, разве только слишком высока ростом: была чуть выше его (не любил сниматься рядом с ней). «Sur un tapis de Cachemire — C'est la sultane du sérail»[22], — вспомнились ему стихи Теофиля Готье,

— Да ты, верно, целое состояние истратил! И еще пошлина!

Разумеется, ты этого совершенно не стоишь, собака, — сказал он и опять поцеловал ее. Она вдруг прослезилась от волнения» радости и любви к нему; была вообще слаба на слезы. Он часто называв ее плаксой и ласково говорил, что просто этого не понимает: «Может быть, первая часть твоей жизни была невеселая, но теперь нет женщины счастливее, чем ты!»

Она всегда тотчас с этим соглашалась: «Действительно нет!»

— Ну вот, пошло! Вытри слезы, мой ангел, и, как в парламенте, «перейдем к очередным делам». Что ты разучила за это время на арфе?

— Твое любимое: фантазию из «Кармен».

— Отлично, молодец! Сейчас же и сыграешь, — сказал он. Ему не очень хотелось слушать музыку. Но до спальной еще оставалось не менее двух часов. Помог ей передвинуть арфу на средину комнаты и перенес для нее стул. Она думала, что «Кармен» не может выйти на арфе хорошо, но знала, что это его любимая опера и что он смыслит в музыке не много: даже несколько гордилась, что хоть в этой единственной области она компетентнее его.

— Не знаю, понравится ли тебе?

— Это мое дело. Только арию тореадора, пожалуйста, пропусти, если ты и ее разучила... Надо было быть совершенным идиотом, чтобы всю жизнь с упоением убивать быков. Теофиль Готье, Хемингуэй, да и сам Бизе, верно, восхищались этим из снобизма.

Она стала играть еще старательнее и добросовестнее, чем прежде, в ночном клубе. Он сидел в кресле, развалившись, и слушал с наслаждением «Хабанеру», даже чуть подпевал вполголоса: «Et si tu m'aimes, — Prends garde à toi!»[23] «Лучше музыки не существует: сама радость жизни!..»

Когда длинная фантазия кончилась, Он восторженно назвал ее собакой.

— Больше ничего не играй! После «Кармен» я ничего слушать не могу, — сказал он и посмотрел на часы.

— «Смерть Изольды» еще лучше.

Что ты понимаешь? — сказал Дарси. Он только раз в жизни слышал «Тристана» и закаялся. — Ты сегодня в твоем самом лоллобриджидовском стиле! — Всегда сравнивал ее то с Лоллобриджидой, то с Брижит Бардо, то с Мэрилин Монро. — «Оглянись, оглянись, Суламита: оглянись, оглянись» и мы посмотрим на тебя. О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих, как ожерелье, Дело рук искусного художника. Живот твой круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино», — продекламировал он, глядя на нее так, как, верно, юный Соломон глядел на ту Суламифь.

Якуб поссорился со своим работодателем. Он прослужил у него целый год, был телохранителем, для чего очень подходил благодаря своей силе, росту и свирепому виду, но исполнял также разные секретные поручения — для них подходил меньше, Гуссейн должен был иногда доверять ему, как и многим другим, не очень большие деньги. Исходил из того правила, что человеку не только безопаснее, но и гораздо выгоднее исполнять более или менее честно свои обязанности, получать жалованье, жить в довольстве, чем совершить растрату и потерять службу.

Все же из правила везде случались исключения. При первом же деловом разговоре в Каире оказалось, что Якуб не может сколько-нибудь правдоподобно отчитаться в доверенной ему в последний раз сумме. Гуссейн очень рассердился. Напомнил, что уже раз его предупреждал, сказал, что он сам должен отчитываться перед Лигой, и даже грозил привлечь его к суду. Угроза была пустая. Оба они прекрасно понимают, что взыскать с Якуба нечего; да были у них и такие дела, о которых и в благосклонном суде говорить было совершенно неудобно. Но, как ни неблагоразумно было ссориться с таким человеком, Гуссейн его рассчитал. Якуб долго просил оставить его на службе. Когда это ни к чему не привело, он потребовал отступного. «По крайней мере за два месяца вперед и билет на дорогу домой в Марокко». Вид у него был такой грозный, что Гуссейн не очень торговался: заплатил за месяц, дал на билет и на путевые расходы. Получив деньги, Якуб изругал Гуссейна, намекнул, что тот, наверное, сам награбил в Лиге гораздо больше, и ушел, не простившись.

Он пробыл некоторое время в Каире. Справлялся, не найдется ли хорошей работы. Но ничего не нашел: репутация у него в самом деле была уж очень плохая. Этому он искренно удивлялся: чем он дурной человек? Раздражение у него росло. Он навел кое-какие справки и после некоторого колебания решил отправиться в Марокко. Гуссейн дал ему денег на билет в самолете, хотя отлично знал, что Якуб, если вообще и уедет, то будет путешествовать гораздо более дешевым способом. И действительно, он часть пути проделал в автокарах, от одной линии переходил к другой пешком, неся в руке свой новенький, купленный в Париже чемодан. Где-то купил израненного осла. Но тот еле плелся под его огромной тяжестью, хотя Якуб, чтобы поощрить его, тыкал в его раны пальцем. Пришлось продать с потерей.