— Да ведь и вы тоже.

— Я другое дело, я американка. Против нас египтяне ничего иметь не могут.

— Может быть, но они вас терпеть не могут, — сказал ласково мосье Дарси, немного понизив голос.

— Как и европейцы? Вы себе не представляете, чего я только недавно не наслышалась в Париже и в Лондоне! Антони прямо мне сказал, что...

— Что он вас терпеть не может? — пошутил Дарси. — Едва ли Иден это сказал, но это была бы, поверьте мне, святая истина, «Gott strafe Amerika!»[11] — сказал он, сделав зверское лицо. Мэрилин засмеялась.

— Все-таки я не думала, что антиамериканские настроения так сильны в Европе.

— Так вам и надо, — сказал Дарси, очень любивший Соединенные Штаты и американцев. — Хорошо, не будем говорить о политике, она внушает мне глубокое отвращение. Сколько мы не виделись с вами? По-моему, полгода!

— В последний раз я была у вас на том вашем изумительном обеде в Каире, с шамбертеном какого-то необыкновенного года и с наполеоновским коньяком. Он произвел на меня неизгладимое впечатление.

— Пользуюсь случаем, чтобы пригласить вас на обед.

— Благодарю вас. А ваш египетский повар меня не отравит за компанию с вами? Теперь это, верно, можно сделать вполне безнаказанно? — весело спросила она, понизив голос.

— Это было бы даже угодным Аллаху делом, но неужели вы думаете, что у меня египетский повар!— сказал Дарси, вполне презиравший нефранцузскую еду, кроме нескольких вещей, как американская «Nova Scotia» или русская икра «Malossol» (он считал это слово названием русского города). — Мой повар коренной лионец.

— Принимаю ваше приглашение с удовольствием, — сказала Мэрилин. Она не раз бывала на приемах у Дарси, который в Египте принимал «весь Каир», а во Франции «весь Париж». В его парижском доме она встречала министров (хотя он недолюбливал политических деятелей) и кардиналов (хотя он недолюбливал духовенство). Хозяин показывал ей свои картины и умышленно, чуть потешаясь, говорил о них так, как говорит продавцы-профессионалы: «У меня есть два Пикассо, один в двадцать две точки, а другой в тридцать одну», — она даже не поняла, что это значит. Показывал ей картины старого знаменитого голландского мастера и пояснял: «Купил дешево, всего по сто пятьдесят тысяч франков за точку, хотя, как видите, на ней лошадь, а лошади много дороже» чем козы и даже чем собаки. За коров, как вы знаете, ничего не дают, они совершенно обесценены, почти как старинные портреты, особенно бородатые».

Рассказывал, как, входя к продавцам, с первого слова им говорит: «Да, да, я знаю, у вас все продано»; вы всегда это говорите для начала, а эту «вы хотияте оставить Для себя». Так вот, я хочу купить именно эту и, пожалуйста, сразу называйте настоящую цену, а я за это обещаю вам, что не буду делать вид» будто зеваю и готов заснуть, как делают устарелые знатоки…»

«Кстати, милая Шехерезада, — добавил он, — стариков вы теперь можете купить очень дешево, они очень обесценились по сравнению с хорошими импрессионистами. Я могу вам сейчас указать недурного Рембрандта, продающегося по двести пятьдесят тысяч за точку!» Мэрилин только пожала плечами. Как почти всем людям, ей чужое богатство внушало уважение, которое она старалась преодолеть легкой иронией. Но сама она ни по двести пятьдесят тысяч, ни даже по пятьдесят платить «за точку» не могла. Зарабатывала большие деньги, откладывала мало и почти никаких сбережений не имела, надеясь заново отделать свою квартиру на Мэдисон-авеню, если окажется бестселлером книга, которую она готовила, как все уважающие себя журналисты. В Париже у мосье Дарси хозяйки дома не было. В Каире, как хозяйка, принимала красавица еврейка, давно бывшая его последней любовницей (хотя он недолюбливал евреев). Дарси называл ее Суламифь. Они былине венчаны, но Мэрилин с этим не считалась, была свободных взглядов.

— Где же вы были эти полгода? Верно, обедали у Хрущева или у римского папы?

— Была и у Хрущева, и у папы, но они забыли меня пригласить к обеду, А на какой же день приглашаете меня вы?

— На любой по вашему выбору! Быть может, и вы, мр. Лонг, сделаете мне удовольствие, пообедаете с нами?

— Очень охотно, благодарю вас, — ответил англичанин, тоже любивший хорошую еду и хорошие напитки. Слова о наполеоновском коньяке произвели и на него впечатление. По скромности своих средств, он столь дорогое удовольствие позволял себе не часто. Дарси, как и он сам, принадлежал к очень хорошему, даже к высшему обществу; оба, впрочем, едва ли могли бы сказать, в чем признаки этого общества, кроме известного минимума материальных средств, прежде довольно значительного, а теперь уменьшавшегося с каждым годом.

— Tayeb, — сказал Дарси, больше по воспоминаниям из Нерваля, говорившего, что этим словом арабы всегда выражают полное удовлетворение.

— А как Суламифь? — спросила Мэрилин осторожно. «За эти полгода Джордж мог и переменить даму», — подумала она.

— Все благополучно, вчера получил от нее письмо. Она пишет мне каждый день! — с некоторой гордостью сказал Дарси. — Будто бы очень скучает, да я не верю, — весело добавил он.

Вошли еще пассажиры, незнакомые, все африканцы. Когда они попадали в поле зрения турка, в его глазах усиливалось равнодушное пренебрежение: он презирал арабские страны; еще не очень давно они принадлежали Турции, и в душе он их население рассматривал как свою райю. Сходное чувство испытывал Лонг. Англии эти страны, правда, никогда не принадлежали, но прежде каждое ее слово было там законом. Теперь, он знал, было не то: Англия была не та, и Форин Офис, где каждые несколько лет становились хозяевами социалисты, было не то, и он сам был не тот. Ему оставалось недолго до выхода в отставку за предельным возрастом, и он чувствовал все сильнее с каждым годом приближение старости.

Барышня опять в тех же выражениях, с той же интонацией сказала о ремнях и курении. Самолет поднялся в воздух. Немцы, стоя у окон, радостно показывали друг другу быстро отдалявшуюся Эйфелеву башню. Гуссейн встал и направился к лесенке. За ним тотчас последовал телохранитель, и снова Дарси с неприятным чувством почувствовал на себе его тяжелый, пристальный взгляд. Вышел из кабины и русский.

— Куда это они пошли? — спросила Мэрилин.

— Этот самолет — последнее слово техники. Бар помещается внизу, — ответил Дарси.

— Да ведь мусульмане не пьют.

Они там закажут кофе, а пить будут незаметно из дорожных бутылочек коньяк.

— Покойный король Ибн-Сауд, прозванный «Леонардом пустыни», пил только воду, питался до конца своих дней финиками и спал под открытым небом в саду своих великолепных дворцов.

— О Господи! Правда, он был стар. Мне в его годы останутся «un livre роur veiller, un fauteuil pour dormir»[13], — грустно процитировал Дарси одного из своих любимых поэтов. — Да, я помню, он был ваш друг. Ведь, кажется, именно интервью с ним положило начало вашей мировой славе? — любезно добавил он.

Это было почти верно. Собственно, покойный король Саудовской Аравии ничего интересного тогда ей не сказал, только ругал евреев и хашемитов, но она так интересно рассказала его необыкновенную куперовскую биографию, так хорошо описала его наружность, его дворец, обстановку его жизни, что ее интервью имело огромный успех, и перед ней открылись двери кабинетов известных государственных людей. Тогда же она избрала своей главной специальностью Средний Восток. Немногочисленные авторы толстых книг о нем иногда про себя ругались, читая ее статьи. Но журналы стали платить ей большие деньги, и ее предсказания нередко передавались газетами всего мира. Собственно, она предсказывала решительно все; в полном согласии с теорией вероятностей, некоторые ее предсказания сбывались, и тогда она о них напоминала, всегда скромно называя себя «this reporter»[14]. О своих несбывшихся предсказаниях, естественно, не напоминала, и их никто другой помнить не мог.