— Ты, верно, есть не хочешь?

— Думать о еде не могу. Но чаю я выпил бы.

— Я тоже. Тогда лучше будем пить здесь.

— Знаешь что? Хотя и поздновато, я, пожалуй, позвонил бы по телефону в Рабат к этому покупщику. Хочу попросить его приехать завтра пораньше, мы тогда тотчас улетели бы. Что ж тут сидеть?

— Пожалуй, позвони. В десять часов он едва ли уже спит. Тогда ты этим займись, а я заварю чай.

Она вышла. В длинном коридоре было темно и что-то уж необычно тихо. Комнаты прислуги все выходили в коридор, мужская помещалась с одной стороны, женская с другой. Обычно под дверьми свет виднелся и в более поздний час, и доносились веселые или ворчливые голоса. Она остановилась и прислушалась. «Ничего... Странно!» Прошла на кухню, выходившую в среднюю часть коридора, поставила воду на огонь, опять зачем-то вышла в коридор. «Точно их нет! — с жутким чувством подумала она. — Да что же, впрочем, тут странного! Ну, легли и уже спят!»

Когда вода вскипела, Суламифь вернулась в гостиную с подносом, с чайником, чашками.

— Что же он ответил? В котором часу приедет? Дарси развел руками.

Непонятное дело! Телефон не отвечает!

Суламифь изменилась в лице.

— Неужели за время нашего отсутствия они ухитрились испортить телефон. Или?..

— Или что?

— Нет, вздор!.. Ну, давай пить чай.

Она налила воды в два чайника. Сама пила марокканский, мятный и сладкий. Очень его любила. Разговор не клеился. Она придумывала вопросы.

— Что это ты читал?

Он назвал пьесу Клоделя с некоторой досадой — не только потому, что был дурно настроен. Ему не нравились новые драмы. По его мнению, французский театр был гораздо интереснее и талантливее в ту пору, когда был правдив и реален, хотя бы в еще недавнее время Порто-Риша, Бека, Бернштейна. Этот жанр, по его мнению, не мог устареть, как не могли устареть романы Стендаля, Флобера или Толстого: «Напротив, очень быстро старятся и скоро становятся смешными пьесы с поэтическим завыванием». Ему в этот вечер не очень хотелось говорить — он все без причины нервно оглядывался по сторонам, — но молчать было еще неприятнее. Дарси поговорил о театре, затем о том, как они хорошо заживут в Париже, и наконец, вспомнив о «Песне песней», своем обычном источнике радости, привел некстати цитату. «Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня!» — сказал он якобы весело. Но ни Суламифь, ни он сам и от «Песни песней» в этот вечер не развеселились. «Так совсем впадем в черную меланхолию!» — подумал он и предложил сыграть в шахматы. К слову рассказал, что где-то у кого-то были в Париже необыкновенные шахматные фигуры, будто бы точная копия тех, которые Гарун-аль-Рашид послал в подарок Карлу Великому.

— Шахматы только отобьют сон.

Да не ложиться же спать в десять! — сказал он раздраженно. Она тотчас согласилась. Дарси опять оглянулся, его взгляд скользнул по пейзажу Утрилло, и снова ему очень не понравились синие ворота: «В самом деле, точно издеваются. Того и гляди, отворятся!» Сказал, что, пожалуй, выпил бы вина. Суламифь пошла в, столовую за бутылкой. Он сел за столик к двери, которая вела в длинный коридор. Принесенное Суламифью вино оказалось обыкновенным марокканским. Дарси совсем рассердился. Сказал, что эту бурду пить не будет.

— Да, они, видно, ошиблись.

— Так вот, я их разбужу, пусть кто-нибудь из них соблаговолит встать и спуститься в погреб! — сказал он и сердито нажал пуговку звонка. Суламифь, тоже нервно оглядываясь, ждала с беспокойством. Никто не приходил.

— Что такое! Ведь швейцар, во всяком случае, еще не мог заснуть!

— Лучше на ночь не пить, — еле выговорила Суламифь. — Да, сыграем в шахматы.

Она принялась расставлять фигуры. Пальцы у нее немного дрожали. Дарси продолжал звонить. Затем махнул рукой.

— Завтра я с ними со всеми поговорю как следует!

— На прощание уже не стоит. Ты, кстати, составлял список, сколько каждому дать?

— Не составлял. Просто дадим каждому жалованье за два месяца вперед... А, ты дебютируешь пешкой от королевы? Ты всегда начинаешь пешкой от короля.

Они теории не знали, и оба играли плохо. Дарси знал разные истории о шахматах. Как, совершенно не играя на арфе, он удивлял Суламифь разными замечаниями об истории этого инструмента и о заслугах Себастьяна Эрара, так по поводу шахматной игры: называл имена ее первых мастеров, называл гамбиты, говорил, что слово «мат» значит по-арабски «смерть», и так далее. Рассказывал анекдоты и в этот день, был особенно невнимателен. Когда большая часть фигур еще не была разменена, сделал важный промах.

— Мат! — сказала Суламифь, передвинув ладью. Он что-то пробормотал с досадой. Вдруг на ее лице изобразился дикий ужас. Она поверх его головы смотрела на стеклянную дверь во двор. В ту же секунду Странно прозвенело разбивающееся стекло. Дарси оглянулся и вскочил. Ручка повернулась.

— Что это!.. Что такое!

Дверь растворилась. В комнату ворвался огромный человек с маской на лице и с ножом. Суламифь закричала отчаянным голосом. Дарси сорвался с места и бросился к стене за оружием. Синие ворота вдруг растворились настежь. Человек в маске, как кошка, одним скачком настиг его и изо всей силы всадил ему нож между лопаток. «А-а-а!» — диким криком закричала Суламифь. Ворвавшиеся в комнату другие люди в масках бросились на нее.

Незадолго до назначенного для приема времени Насер своей быстрой тяжелой походкой вошел в служебный кабинет в том здании, где он принимал посетителей, не принадлежавших к числу друзей. Адъютант передал ему список лиц, которым в этот день был Назначен прием. Первым должен был войти Гранитов. Для него накануне была спешно испрошена аудиенция, Насер не очень знал, кто это такой. Так у него часто бывало с советскими людьми: «Может быть, этот и повыше посла? У них не разберешь». Он взглянул на часы. Оставалось еще шестнадцать минут; твердо запомнил, что точность — вежливость королей.

Как все главы правительства, он работал часов десять в сутки, иногда и несколько больше. Правда, сюда входили ж полагавшиеся по его должности «развлечения», то есть те же приемы, за чашкой чаю. Но они были еще утомительнее деловых аудиенций. Еще недавно он был очень крепким человеком. Теперь утомлялся быстрее, чем прежде, да и нервная система успела уже немного расшататься« Беседы с иностранцами составляли одно из главных его удовольствий. Он научился хорошо говорить (в начале карьеры не умел) и теперь всегда вел разговор. Это было легче: при ответах на вопросы всегда можно было сказать что-либо лишнее. Между тем разговоры бывали связаны с ответственностью или с тем, что так называется у диктаторов.

Главная цель была в том, чтобы ничем, ни словом, ни жестом» не уронить своего достоинства на Западе: о египетском общественном мнении можно было не беспокоиться: все равно газеты напишут то, что им будет велено писать. Затем необходимо было очаровать собеседника. Тут можно было быть, в зависимости от обстоятельств, грозным, ласковым, величественным, добрым, страстным, холодным, фанатиком, реалистом — мало ли чем надо было быть; считался, разумеется, с историческими прецедентами, разные были в истории диктаторские жанры. Еще недавно он был скромным провинциальным офицером и только приступал к ознакомлению с мировым историческим паноптикумом.

Теперь его задача в жизни определилась совершенно. Своих идей у него было очень мало, но к его услугам были чужие, и он привык усваивать их быстро, менял, по мере надобности, легко. Уже несколько лет он считался вождем мощного движения, называвшегося панарабским или даже панисламистским. Это было хорошо. Политики, желавшие ему понравиться (их было немало и за границей), называли его создателем движения. Это было еще лучше — он принимал благосклонно, как должное, хотя эта идея была тоже чужой и довольно старой. К исламу он в душе относился довольно равнодушно. Египтян любил, других же арабов почти не знал, кроме тех высокопоставленных людей, с которыми встречался на разных совещаниях; они в большинстве были очень ему неприятны, особенно короли. Догадывался, что они тоже его терпеть не могут, признают выскочкой и завидуют его престижу. Считал их ничтожными или, во всяком случае, незначительными людьми: им власть досталась по рождению, а он ее достиг сам, своими заслугами и гением.