Сразу набрать воды не удалось. Мостки заполонили дубравинские девушки.

– Не пустим, не пустим! Иди в свою Ольшанку, там воду бери.

Хохоча, юные сельчанки размахивали руками, толкались, едва не спихнув одну из своих товарок в речку. Тётка притопнула ногой, погрозила проказницам пальцем:

– Ух вы какие! Купава теперь наша. Пустите за водой!

Девушки не соглашались.

– А пусть выкуп за воду даёт.

Другая добавила:

– Ещё поглядим, что за выкуп! Поскупится, так не пустим.

Купава раскрыла суму, привязанную к поясу, подала девушкам медовых жаворонков. Те попробовали, сбившись кучкой, пошушукались, смилостивились.

– Ладно, набирай. Наша ты теперь.

Купава бросила в журчащие струи ломоть свадебного каравая, девичий поясок, тогда уж и воду зачерпнула. Вернулась с водой в избу, – остолбенела. Словно злой домовик по кухне прогулялся, всё поиспакостил. Огонь в печи погас, квашня на боку, тесто по полу расползлось, по всей избе клочки сена, кудели валяются. Принялась новоиспечённая жена за работу сызнова, да всё не впрок. Тесто поставила, опять куделя по полу раскидана. Сор вымела, все углы с метёлкой обошла, – дрова в печи раскиданы, чадят, а не горят. Печь наладила, – опять пол замусорен. Не выдержала Купава, хлопнула метёлкой об пол, вскричала жалобно:

– Да докуда вы будете дековаться надо мной?

Из сенок ехидный голос ответил:

– Три года лапоть над молодухой потешается.

Спас положение молодой муж. Вернувшись от тёщи, вынес во двор ендову пива. Окружив питьё, шутники угомонились. Свадьба окончательно переместилась из избы во двор и в потёмках утихла.

Ночью молодые, застелив жёсткие снопы овчинами, без помех предались утехам, не вздрагивая от каждого шороха и скрипа.

Как наладился санный путь, поехал Олович в Киев. Повёз боярину прибыток с вотчины и мыто закупов. Вёз и княжье мыто с Городни, Дубравки и Ольшанки. Сами великие киевские князья мыто давно не собирали, на полюдье не ездили. Князь Владимир доверил собирать мыто с трёх селищ вотчиннику Брячиславу. За боярина мыто собирал управитель-огнищанин. Потому осенью вотчинные тиуны разъезжали по Дубравке и Ольшанке, как по боярской вотчине. Мыто собирать – труд тяжкий. Кто ж задарма трудиться станет? Князю княжье отдай. Отдай и не зарься. За своё, кровное, князь руки пообрывает. Потому за тяжкие труды тиунов, вотчинного управителя, самого боярина рассчитывались смерды. Смерды же, известно, народец подлый, глаз да глаз нужен. И подъездной княж, что княжий прибыток считает, и боярин требовали отчёта. Ехал огнищанин со списками, в коих и про урожай сказано, сколько чего собрано, и про недоимщиков. Возы нагрузил полнёхоньки. Всё в них было – свиные и скотские туши, битая птица, мёд, шерсть, холсты, простые и белёные, шкуры. Всего было вдоволь, да знал заранее – мало. Терем боярский стоял на Щековице, рубленый, двухъярусный со множеством клетей внизу, чистых светлиц, горенок наверху.

Возы боярин осматривал своим глазом. Дородный, сытый, краснолицый, ходил в распахнутом кожухе от саней к саням, тыкал пальцем в туши, поднимал за лапы птицу. Рядом семенил длинный и худющий ключник. Ворчал Брячислав – сало тонковато, гуси тощи. То были знакомые речи, иных Олович и не ожидал. Сам такое же в Городне выговаривал. Оба видели – и сало доброе, и гуси откормленные. Да разве можно смерда ли, холопа хвалить. Осмотрев привезённые припасы, потолковав с ключником, боярин поднялся в особую светёлку, огнищанин следом отправился, по спискам отчитываться.

Всё ж зазяб боярин, вроде и лёгкий морозец, да занозистый. Позвал челядина, велел печь затопить. Сам сидел, стулом поскрипывал, Олович давал объяснения стоя. Боярин слушал, насупясь, пальцем теребил толстую нижнюю губу. Огнищанин отчитался, думал: и куда эдакая-то прорва идёт? По всему видать – мало, недоволен боярин. Тот всё сидел, не отпускал от себя. Наконец откинулся на спинку стула, фукнул, стукнул трижды посохом о пол. Прибежавшему челядину велел стол накрыть, списки в досканец собственноручно прибрал. Челядин принёс ендову мёда, блюдо жареной свинины, капусту, заедки. Брячислав кивнул Оловичу на стул. Усаживаясь, огнищанин насторожился. Неспроста боярин привечает. За стол с собой в вотчине саживал, в Киеве иной раз чашу подаст, сам выпьет. Но чтоб вот так, такого не бывало. Ох, неспроста, неспроста боярин трапезничать усадил. Тяжелёхонькой бывает боярская да княжья милость.

Выпили по чаше, другой. Громко чавкая, плотно закусили. Брячислав обтёр вышитым убрусом губы, подбородок, жирные пальцы, приступил к беседе.

– Я тобой, Олович, доволен.

Огнищанин облегчённо вздохнул, понимал: сейчас начнётся главный разговор. Хотя и не робел, но подобрался внутренне, насторожился, терялся в догадках – чего боярину вздумалось. Тот кивнул на ендову, огнищанин с готовностью налил. Выпили ещё по одной. Брячислав захватил горстью свежеквашеной капусты с морковными лоскутками, укропным духом, отправил в широко открытый рот, смачно похрустел.

– Службой твоей доволен, да что с того. Мал прибыток с вотчины моей.

Олович согласно хихикнул, развёл руками.

– Знамо, что маловато. Дак с одной овцы две шкуры не сымешь.

Боярин махнул рукой, покривил губы.

– Смерд не овца, и три шкуры сымешь, всё одно новая нарастёт. Однако и твоя правда есть. Потому мыслю я к вотчине своей и Ольшанку с Дубравкой присовокупить. Чтоб вольные смерды, – тут боярин хмыкнул презрительно, – не только князю, но и мне мыто платили.

Огнищанин выпучил глаза.

– Да как же? Силком забирать, сгребутся, на вече в Киев побегут жалиться, к князю.

Вече! Ох уже это вече! Костью в горле стояли сборища простых людинов. Собьётся в кучу голытьба на Торговище, и никто ей не указ, ни князь, ни люди нарочитые. Ещё и волхвы людинам подпевают – Русью мир правит. Так в Прави, дескать, говорится, чтоб князь на вече ответ держал. А кто ту Правь видел? Не сами ли волхвы и выдумали, чтоб людие их сторону держали? Помнилось запрошлогоднее лето. Боярин аж плечами передёрнул от тех воспоминаний. Голытьба с подольского Торговища ринулась сюда, в Верхний город, крушить да жечь бояр. На кого руку подняли, подлые? На старцев градских, лучших, нарочитых людей. С того лета задумал Брячислав заиметь свою дружину, не стражу воротную, то само собой, а десятка два, а то и три верных кметов. Дружину держать – деньги потребны, и не малые.

– Для чего мне деньги нужны, тебе знать без надобности, – с важностью говорил начавший хмелеть Брячислав.

Огнищанин же про себя думал: «Известно зачем. Сколько скотницы ногатами да кунами ни набивай, всё одно мало. Чем больше имеешь, тем больше хочешь. Кому ж это не ведомо?» Думать думал, но, хоть хмелел изрядно, боярину тех слов не говорил.

– Ты, Олович, обмысли, – продолжал боярин, – как селища за моей вотчиной закрепить. Сделаешь то – щедро отблагодарю, не поскуплюсь, не сомневайся.

– В одночасье того не сотворишь, – скрёб затылок огнищанин, преданно поглядывая на боярина.

Брячислав погрозил пальцем, сам наполнил чаши.

– А ты мысли, мысли. Захочешь – сделаешь.

Выпили, поели жарева.

– Надобно так извернуться, чтоб смерды сами пришли на себя ряд творить.

– Во-во, – поддакнул боярин, – пожуют мелицу месяц-другой, с голодухи опухнут – прибегут за хлебушком. Тут мы их – хоп, и в буравок. Вот только как исделать, чтоб смерды без своего-то хлебушка остались? Тут тебе крепко помыслить надобно.

Как целое сельцо без хлеба оставить, чтоб перед жителями голодная смерть замаячила, представлял боярин. Да слов тех вслух не произносил. Побаивался. Вдруг князь да розыск учинит, почему смерды без мыта его оставили. Да и всплывёт их нынешняя беседа, огнищанин на него укажет, он, дескать, мне велел. Потому и трапезничал с управителем, и мёд, не скупясь, подливал, чтоб огнищанин сам те слова произнёс. В случае чего и сказать можно, известное дело, привёз управитель прибыток, посидели, выпили, как водится, побеседовали за чашей. А что огнищанин сотворил, не знаю, не ведаю.