– Прикидывал, прикидывал, – Будислав вытянул ещё потаковку, сказал: – Тебя, Добрыга, хочу в Славенские старшины продвинуть.

Ковач шумно выдохнул, откинулся назад, упёршись спиною в стену.

– Вот ты придумал! Не пойду я в старшины, – Добрыга фыркнул и даже отвернулся, подчёркивая своё отношение к такому предложению.

– А чё так-то? У тебя сын – женить пора, два подмастерья, юнота, есть кому в корчинице робить. Ты ж не цельными днями старшинскими делами будешь занят. Соглашайся, Добрыга, людие тебя уважают. Письменам руським обучен, писать, читать умеешь, счёт знаешь, – Будислав указал на особую полку, висевшую на стене рядом со снопом, стоявшим в красном углу.

На полочке лежали церы, писала, комок чёрного воска, чистые берёсты, грамотки, сшитые книжицами.

Ковач вскинул брови, развёл руками.

– Как иначе? Всё по правде, по-честному надобно делать. Всё разве упомнишь? Седмица прошла, на церу записал, кто сколько отработал, что изготовили, что продали. Месяц прошёл – на грамотки переписываю, лето закончилось, рождество пришло, грамотки в книжицы сшиваю.

Допили ендову, Добрыга нацедил новую, заметно захмелели.

– Ты пойми, – объяснял он гостю, – пойми, ковач я. А старшиной быть – то не по люби мне. Услужить миру всегда готов, а старшиной быть – не-е, – Добрыга запихивал в рот то горсть капусты, то блин, подтвердил: – Не любо мне то, не любо. Я вот дманицы задумал по-новому складывать. Кому поручу? Ни на шаг отойти нельзя. Сам ещё не знаю, как, – Добрыга стукнул кулаком по лбу. – Вот крутится тут задумка. Так надо ж всё обмыслить, изладить. Кто без меня изладит? Ладить начнёшь – чё-нибудь да не так. Сам себе ещё объяснить не могу.

После очередной потаковки хозяин поглядел на насупившегося гостя, предложил:

– Да что у нас на Славне, толковых мужиков нету? Давай прикинем.

– Да почему нету? – ответил Будислав нехотя. – Есть. На Лубянице вон, бондарь Одинец, да я тебя хотел.

Ковач призадумался, шлёпнул ладонью по столу.

– Знаю Одинца! Толковый людин. Вот его и выберем.

– А я всё одно на вече тебя кричать стану, – упрямо повторил Будислав.

– А я – Одинца.

Мёд давал себя знать. Сообедники впали в задумчивость. Первым встрепенулся Добрыга, поскрёб темя.

– Что мы всё про старшину да старшину… И о другом Город просить пора пришла. Что весна, что осень – на наших улицах грязи по колено, иной раз на телеге не проехать. Кладь мостовую стелить надобно. А что? – Добрыга развёл руками. – Мостовые мы исправно Городу платим, пускай деньги на кладь даёт.

– Во, во! – Будислав вздел указательный перст. – Мыслишь как старшина, а в старшины иттить не желаешь.

– Т-хе! Мыслишь как старшина! Скажешь тоже. Да ты любого славенца спроси, всяк то же самое скажет.

После второй ендовы Будислав отправился домой. Вот как бывает. Собирался парой слов перекинуться, а потолковали – аж ноги заплетаются.

На вече Добрыга как говорил, так и сделал. Поклонился миру в пояс за почёт, за уважение, но от старшинства отказался. Согласился идти выборным к тысяцкому, записаться сказать слово от славенцев на градском вече. И уже на Новгородском вече просить Город уважить посад Славно.

Торговище возле Детинца являлось в Новгороде средоточием народовластия подобно агоре на Рыночном холме, а позднее холму Пниксу в Афинах. Здесь, как на агоре, вёлся торг и граждане сходились решать государственные дела на народных собраниях, по-эллински – экклесиях, по-русски – вече. Новгородское вече 10 века было сродни афинской экклесии эпохи «золотого пятидесятилетия». Формы правления были наполнены изначальным содержанием и служили народовластию. В отличие от агоры, на Торговище не было храмов, святилища двенадцати богов-олимпийцев, Толоса, Булевтериона, Девятиструйного источника. Из всех богов присутствовал Велес, бог торговли, покровитель рисковых людей. Но суть Торговища, агоры, Пникса была одна.

Первым на вече держал речь тысяцкий Угоняй.

– Жители новгородские! – говорил тысяцкий взыскательно. – Лето наступает, всем ведомо, что лето с собой несёт, потому не будьте беспечны, словно малые дети. Упреждаю вас: проверьте, всё ли у вас в исправности, всё ли наготове, у кого топор, у кого вёдра, у кого багор. Сам проверю, непорядок найду – спрошу по строгости и с нерадивца, и со старшины уличанского.

После разбирали торговые споры, решали надобность в мосте через ручей. Закончив градские дела, перешли к посадам и пригородкам. Первым бирич просил дозволения говорить огнищанину Тудору, у коего возник спор из-за межи с боярином Спирком. Судя по лаптям, хотя и кожаным, в которых огнищанин пришёл на вече, обиду учинил боярин.

– Дело у меня такое, – проговорил Тудор, насупясь. Помял кукуль, переступил с ноги на ногу, словно засмущался неказистой обувки своей. – Десять лет тому мы с отцом, земля ему пухом…

Огнищанина прервал выкрик:

– Громче говори. Бормочешь кого-то под нос, не разобрать ничё.

Какой-то острослов съехидничал:

– Знамо, заселшина, двух слов связать не может.

С правого края подбодрили:

– Смелее, Тудор!

Тудор вздохнул полной грудью, посмотрел на людей, взиравших на него с ожиданием, без злобы, начал наново.

– Десять лет тому мы с отцом подсекли и выжгли полторы десятины леса за Бобровым ручьём. Три лета сеяли пшеницу и оставили землю отдыхать. На будущую весну думал распахать наново. А ныне боярин Спирк распахал и засеял мою землю. Вот такую обиду учинил мне боярин.

Посыпались вопросы.

– Мы на вашем Бобровом ручье не были, как можем знать?

– Межа-то была?

– А упреждал ли ты боярина?

– Мыто Городу исправно платишь, а, Тудор?

Огнищанин переступил с ноги на ногу, обернулся к степени. Податной старшина, упреждённый о споре, ответил утвердительно.

– За прошлое лето всё уплатил, недоимок нету.

Вслед за старшиной, не дожидаясь дозволения говорить, подал голос ответчик. Отделившись от кучки бояр, стоявших наособицу от жителей у степени, Спирк ткнул пальцем в огнищанина. Одет боярин был не в пример истцу – в скарлатную ферязь, на ногах синие юфтевые сапоги, да и говорил без смущения, напористо.

– Не верьте ему, людие! Врёт он. Тиун мне всё обсказал. Закупы мои на Бобровом ручье три лета пашут. Тудоровой земли там с воробьиный нос, полдесятины не станет. Тудор этот в том сельце самый ледащий мужик, так мне тиун обсказывал, всё глядит, чтоб на дармовщинку прожить. Тиун хотел с ним миром уладить. Дак ему, вишь, охота дармовой земли прихватить.

– Ты, боярин, слова-то попусту не меси. Ты дело говори, – одёрнули Спирка с Неревского конца.

– Вот я и обсказываю, как дело-то было. Бобровый ручей к моей вотчине ближе, чем к сельцу. Всякий толковый человек со мной согласный будет, удобней, чтоб пашня одна была, а не лоскутами. Тиун Тудору взамен земли на Бобровом ручье отмерил моей земли ближе к сельцу. И ему удобней, и мне. А он, вишь, хитрец какой – полторы десятины у него было.

– Ну а ты, Тудор, что скажешь? Почто правду утаил? Дал тебе боярин земли? – строго спросил тысяцкий.

– Что рядом с моей земля боярина, то верно. Так между нашими пашнями межа была, а тиун боярский велел закупам запахать её. Я про то тиуну говорил, и соседи мои тоже ему говорили, да он не слушал. У меня видоки есть, со мной на вече пришли. И что землю мне тиун взамен дал, тоже верно. Дак он чё дал-то? Та земля тощая, не родит пшеничку-то, глина там голимая, и не полдесятины, а полторы моих было. В том дымом родным клянусь. Я на такой обмен не согласный. А правду я рёк или лжу, пускай видоки скажут.

Вперёд вышли три людина, сняли кукули, поклонились.

– Да то рази видоки! – выкрикнул Спирк. – Такие же ледащие мужики, что и Тудор. Стакнулись они. По ендове мёду Тудор выставил, в чём хошь поклянутся.

– И не срам тебе, боярин, меня позорить? – к Спирку повернулся сивый дед, поглядел с жалостью на боярина, словно тот страдал неизлечимой хворью, принуждавшей говорить напраслину. Зажав под мышкой посох, протянул вперёд руки. – Гляньте, людие, руки мои – одни мозоли. Это я-то ледащий? Мне отец, помирая, наказывал Правь славить, так я и весь свой век прожил. Тудор всё верно обсказал. Десять лет тому подсекли они с отцом лес на Бобровом ручье, три лета пшеницу сеяли, а потом отдыхать землю оставили. И межа там была. А три лета тому боярин Спирк привёл нового тиуна, коий в рядовичах у боярина, потому как собака того слушает. Пёс – он и есть пёс. В то же лето закупы боярина лес на Бобровом ручье подсекли и устроили пашню. А ныне тиун межу запахал и землю Тудорову захватил. А взамен дал полдесятины, а не полторы, как у Тудора на Бобровом ручье было. А земля та худая, пшеницу родить не будет. Я весь свой век землю пахал и хлеб ростил, потому знаю. Дымом своим в том клянусь, а ежели лжу рёк, то пускай меня Перун родией рассечёт и громом в землю вобьёт.