и засмеялся, как сова, и хохотал, и хохотал все громче, и на его хохот сбежались сеньорита, и Лупе, и Дасио-свинарь, и Дамасо, и пастушата, и все хохотали, как совы, и Лупе сказал

ох и оболтус, плачет по какой-то мерзостной сове

и Асариас сказал

у птички жар, а сеньорито не пускает позвать знахаря

и все захохотали, и снова, еще раз, и перепуганный Асариас выскочил во двор, и помочился на руки, и пошел в конюшню, и сел на землю и стал считать вентили, чтобы успокоиться

раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, сорок три, сорок четыре, сорок пять

и успокоился немного, и подложил мешок под голову, и поспал, а потом, с утра пораньше, тихо подошел к решетке и сказал

у-у-у-ух!

и никто не отозвался, и Асариас открыл дверцу и увидел, что филин там же, в углу, только он лежит, вытянув лапки, и Асариас подошел к нему мелкими шажками, и взял за край крыла, и положил себе за пазуху, и горестно проговорил

у-у-у-ух…

но Герцог даже не открыл глаз и не щелкнул клювом, ничего, и Асариас прошел по двору, к воротам, и отодвинул засов, и на скрип вышла Лупе, жена Дасио

чего ты надумал, Асариас?

и он сказал

пойду к сестрице

и все, и вышел, и быстро прошел рощу, не ощущая ни камешков, ни колючек, и пересек выгон и луг, нежно прижимая к груди мертвую птицу, и, увидев его, Регула сказала

опять явился?

и Асариас спросил

где ребятки?

и она сказала

в школе

и он сказал

что ж, дома никого нет?

и она ответила

одна Малышка

и увидела что-то у него на груди, и распахнула куртку, и птица упала на глиняные плиты, и Регула закричала и сказала ему

убери эту падаль, слышал?

и Асариас покорно поднял птицу, и положил ее у входа, на скамью, и вернулся в дом, и вынес оттуда Малышку, и Малышка бессмысленно поводила глазами, и левой рукой Асариас взял филина за лапу, и еще он взял мотыгу, и сестра спросила

куда ты это все несешь?

и он ответил

хоронить

и по пути Малышка жалобно и жутко взревела, этих ее воплей всякий пугался, но он невозмутимо дошел до склона, посадил ее под кустом, снял куртку, вырыл под дубом глубокую яму, положил туда филина, и сразу засыпал, и постоял, и поглядел на могилу, приоткрыв рот, босой, в латаных штанах, и повернулся к Малышке, беспомощно клонившей головку набок, и они посмотрели друг на друга пустым взором, и Асариас наклонился, и взял Малышку на руки, и сел у откоса, на разрытую землю, и прижал Малышку к себе, и тихо сказал

хорошая птичка

и стал чесать ей затылок указательным пальцем, и она не противилась — с чего бы.

Если бы так и жили в усадьбе, может, все было бы иначе, но Креспо, правая рука управляющего, любил переселять людей, скажем в Абендухар, в Ла-Райя, возьмет и переселит, а Пако, или Пакито, или просто Пенёк, совсем разогорчился, не за себя, ему все равно, где жить, а из-за мальчиков, из-за школы хватало хлопот и с Малышкой, хотя она была не такая уж маленькая, постарше братьев

мама, почему Чарито молчит?

мама, почему Чарито не ходит?

мама, почему Чарито не просится?

спрашивали они, и Регула, или Пако, или оба, хором, отвечали

потому что она еще малышка

надо же что-нибудь ответить, а что скажешь? так вот, Пако хотел, чтобы мальчики учились, еще Хашимит говорил, что, если поучишься, бедным не будешь, и сеньора маркиза, намереваясь искоренить неграмотность в поместье, три лета подряд нанимала двух городских сеньорито, чтобы после работы, каждый день, пастухи, и свинари, и скотники, и плотники, и батраки, и лесники собирались у скотного двора и при свете лампы, вокруг которой кружили мухи и мошки, учили странные сочетания букв и говорили, когда спросят

Б и А будет БА, Б и О тоже будет БА

а городские учителя, сеньорито Габриэль и сеньорито Лукас, поправляли

нет, Б и О под ударением БО, а вот без

ударения и вправду БА

а пастухи, свинари, скотники, плотники, батраки и лесники растерянно говорили друг другу

ничего не поймешь, шутят, что ли?

но громко сказать не решались, пока сам Пенёк не пропустил две рюмки и не сцепился с тем из учителей, который повыше, он учил начинающих, и, просморкавшись (когда сеньорито Иван был в духе, он говорил, что через такие ноздри можно мозги увидеть), спросил

сеньорито Лукас, откуда эти все премудрости?

а сеньорито Лукас засмеялся и долго не мог остановиться, хохотал все громче, а потом поутих, отер глаза и ответил

правила такие, ты уж спроси ученых и все, и больше ничего, но это были цветочки, потому что пришло время, когда сеньорито Лукас сказал так

Ч иногда произносится как Ш,

например в слове «что»

и Пако рассердился, сколько можно, тьфу, хорошо, мы люди темные, но не такие дураки, а сеньорито Лукас ни в какую, и смеялся-заливался, и снова завел свое, не во мне суть, спросите ученых, правила, против них ничего не попишешь, а если не нравится, обратитесь в Академию, мое дело объяснить, не вдаваясь в премудрости, а Пако слышать этого не мог и совсем разогорчился, когда сеньорито Лукас нарисовал твердый знак, громко хлопнул в ладоши, чтобы лучше слушали, и сказал

эта буква немая, друзья мои

а Пако Пенёк подумал, вон как, прямо наша Малышка, потому что дочь его Чарито не говорила ни слова, только ревела жалобно и жутко на весь дом, но прежде, чем сеньорито Лукас привел примеры, свинарь Факундо сложил на животе ручищи и сказал

другие тоже немые, пока мы их не скажем и сеньорито Лукас ответил

беззвучная она, ее как бы нет

а свинарь Факундо, все в той же пастырской позе, сказал

дела-а! чего ж ее писать-то?

а сеньорито Лукас сказал

для красоты

а потом объяснил

нет, она нужна, она отделяет гласную от согласной

а Пенёк Пако совсем запутался, и путался все больше, и по утрам седлал кобылу и объезжал поместье, как ему полагалось, но с начала ученья не мог думать ни о чем, кроме этих букв, и, отъехав от усадьбы, слезал, садился в тенечке и размышлял, а когда буквы сцеплялись у него в голове, как хвостики вишен, брал белые камешки, этот А, этот О, этот — немой, и серые, те будут Б, В или Г, и складывал их так и сяк и читал, но легче не становилось, и ночью, на тюфяке, он поверял жене свои печали и незаметно распалялся, и она говорила

тихо ты, Рохелио заворочался

и если Пако не унимался, прибавляла

да тихо, нам ли с тобой игры играть

и тут раздавался рев Малышки, и Пако забывал обо всем и думал, что он чем-нибудь болен, если зачал дочку немую, как твердый знак, хорошо, хоть вторая — очень смышленая, он, кстати сказать, не хотел, чтобы она звалась белым именем Марии Снежной, куда там, сам он желтоват с лица, и волосы черные, думал окрестить Эрминией, в честь бабушки, но летом стояла страшная жара, и дон Педро, прозванный Петушком и Умником, говорил, что после заката 35 градусов, а Регула, ей и без того было жарко, плакала-стонала

ох, матерь божья, ну и парит! хоть бы ночью ветерок!

и медленно обмахивалась веером из широких листьев, двигая большим пальцем, плоским, как лопаточка, и прибавляла

это нам за грехи, Пако, и я попрошу божью матерь, чтобы она смилостивилась

но жара не спадала, и как-то, в воскресенье, Регула потихоньку отправилась к знахарю и сказала, вернувшись

Пако, он говорит, если в брюхе у меня дочка, надо ее назвать Мария де лас Ньевес, а то дурная родится

и Пако подумал о Малышке и сказал

ладно, пускай будет Ньевес

и дочка, названная в честь Девы Марии, пославшей когда-то летом снег, с малых лет прибирала и стирала за сестричкой, но в школу ей пойти не довелось, потому что жили они уже не в усадьбе, а в Ла-Райа, и каждое утро, прежде чем седлать кобылу, отец показывал ей, как сложить Б и А, А и Б, когда же дошли до твердого знака, Ньевес сказала