— Послушай, оболтус, — сказала она. — Если не хочешь испоганить нам праздник, не смей больше проезжаться насчет депутатов.

Рафа растерялся, потом, от души рассмеявшись, наклонился и чмокнул Лали в щеку.

— Ты обалденная, — сказал он. — Зачем же выставляешься, если не хочешь быть депутатом? Там человек двадцать было на это место.

— Я подчинилась, — сказала Лали. — Не думала, что это реально.

Виктор окинул ее критическим взглядом:

— А теперь все всерьез принимаешь?

— Все.

— И свое депутатство?

— Ну и что? Меня выставляют, и я ничего уже не могу поделать.

— С каких это пор?

— С каких надо, — отрезала Лали.

Подошла девушка. В столовой оставались занятыми всего два столика. Виктор сказал:

— Три черных кофе, пожалуйста. — А когда девушка повернулась, чтобы уйти, добавил: — И счет.

Рафа сказал:

— Лали, по-моему, прирожденная хозяйка дома.

— Слушай, кончай эти штучки.

— Я серьезно. Ты создана для семейной жизни. А я эту семейную жизнь в гробу видел. Меня на это не поймаешь.

Виктор изобразил изумление:

— Вот так раз! Значит, ты не пойдешь за меня замуж?

— Катись, ты мне вообще не подходишь. Ты старый перечник, представитель другого поколения.

— А что думает о жизни ваше поколение?

— Ну, во-первых, что дети — это занудство. Мы, молодежь, — новые люди, мы за противозачаточные средства, за аборт, за свободную любовь. Вот так.

Виктор глядел вдаль, на склон, поросший старыми дубами, взгляд у него стал отсутствующий, мечтательный.

— У меня нет семьи, но я в семью верю. — И добавил тише: — Может, потому, что у моих родителей жизнь удалась.

Рафа не унимался:

— Ты защищаешь семью, а ведь она в кризисе.

Виктор пятерней расчесал свою густую бороду.

— Ну и что? — сказал он серьезно. — Кино тоже в кризисе, однако я верю и в кино.

Рафа посмотрел на Лали, словно приглашая ее поспорить:

— Видишь, дорогая, к чему он клонит.

Лали тряхнула головой.

— Я уж лучше помолчу, — ответила она резко. — То, что я нарвалась на подонка, означает лишь одно: такие серьезные вопросы нельзя решать, как я, в девятнадцать лет.

Рафа взял ее за руку:

— А раз так — не будь недотрогой, поживи со мною месяц-другой.

Лали изобразила улыбку:

— Сто лет мечтала.

Подошла официантка, неся на тарелочке счет. Виктор взял счет, глянул в него и протянул девушке смятую бумажку в тысячу песет.

— Смотри, как дешево, — сказал он, когда девушка отошла. — Ели, ели, а наели всего на триста песет.

Он поднялся, смял в шарик бумажную салфетку и добавил:

— Не будем мешкать, до Куреньи недалеко, но кто знает, какая туда дорога.

В столовой еще сидели два усталых шофера, они курили и разговаривали вполголоса. Внизу, в баре, продолжали играть в карты и в домино, а по телевизору как раз закончилась передача на политические темы.

— Сегодня не Кантареро выступает? — спросила Лали.

— Он самый, — сказал Виктор. — А мы пропустили.

— Неужели вы бы стали слушать Кантареро? — удивился Рафа.

Виктор заметил:

— Думаю, было что послушать.

— Ну дает, чего там слушать! Он же фашист до мозга костей.

Небо по-прежнему было обложено, однако дождь не пролился.

Садясь в машину, Рафа предупредил:

— Нам еще надо заправиться.

Заправившись на краю селения, у старой бензоколонки, он проехал через мост, свернул влево на узкую неасфальтированную дорогу красновато-лилового цвета, всю в лужах.

— Вот она, чтоб ей было пусто!

— Ладно, успокойся.

Двигатель не тянул, и Рафа переключился на вторую скорость. Дорога была очень неровной и все время петляла. Машина подпрыгивала на ухабах.

— Повезет, и до снега доберемся, — сказал Рафа.

Они поднимались, и река внизу превращалась в зеленую блестящую ленту, темную на глубоких местах и белесую там, где, разбиваясь о камни, она вскипала пеной; на противоположном берегу из плотной зелени деревьев выныривали крыши Рефико, а иногда видно было, как старушка, маленькая и черная, точно жучок, перебиралась через грязную улицу. Рафа пригнулся к рулю и сосредоточился на дороге, безуспешно пытаясь не попадать в выбоины.

— Если и дальше такая, — сказал он, — средняя скорость будет километров двадцать, не больше.

— Поспеем, — сказал Виктор. — Собрание в Куренье назначено на пять.

Он вынул из кармана кассету и протянул ее Лали. Уселся поудобнее.

— Поставь эту, подходит к пейзажу, — сказал он.

Рафа глянул на кассету:

— Слушай, старик, только не это!

— А Куко Санчес тебе нравится?

— Обожаю! — отшутился Рафа.

Виктор сказал профессорским тоном:

— Вас, молодежь, от мелодии тошнит. Вы обожаете бессвязные звуки, потому что ваша страсть — все ломать.

Рафа снисходительно улыбнулся:

— Ты, конечно, перехватил, старик, но согласись, эта музыка — допотопная. Такое нравится моей матери.

— Твоя мама не такая уж старая, — парировал Виктор.

— Сорок пять! По-твоему, молодая?

Куко Санчес пел: «Гитары плачут, гитары». Рафа слушал и улыбался, покачивая в такт головой.

— Смерть мухам, — сказал он наконец. — Держу пари: Мария Долорес Прадера тоже в твоем вкусе.

— Конечно, — сказал Виктор. — А еще Баэз и Мачин, Пикир, Атауальпа и Ла-Туна.

— Хватит, старик, не продолжай! Я вижу, ты любитель муры.

— А чем плоха эта музыка? Да, мне нравится народная музыка. Она помогает сосредоточиться. Что же, значит, я реакционер?

Лали, молчавшая все время, заметила соболезнующе:

— Скорее ты просто сентиментален.

Виктор пожал плечами:

— Может быть.

Лали добавила:

— Слава богу, у тебя варит. — Она постучала пальцем по лбу. — Твое счастье.

Рафа наклонился вперед, к самым «дворникам», и посмотрел наверх.

— Похоже, тучи рассеиваются, — сказал он.

Дорога закручивалась локоном. Слева по склону шел кустарник, горевший желтыми цветами, а выше — широкая полоса дубов, казалось, поддерживала бурую массу утесов, которые уходили так далеко ввысь, что с этой стороны ничего больше не было видно. Справа земля тоже пылала от цветущего желтым кустарника, спускавшегося к реке, окаймленной кое-где бузиной и жимолостью; там же, где ничего не росло, земля пучилась почти вертикальными складками, украшенными поверху изъеденными глыбами причудливой формы, резко выделявшимися на фоне светлевшего дня.

— Черт побери! Ну просто Колорадский каньон! — воскликнул Рафа.

Иногда ущелье становилось еще теснее, повороты еще круче. Дождевые потоки, сбегавшие к шоссе, размыли землю, и машину на поворотах заносило. Виктор посмотрел в одно, потом в другое окошко.

— Уму непостижимо, — сказал он.

Лали не могла отвести глаз от огромной каменной глыбы, дыбившейся над дубовой рощей.

— Видал, какие иногда камни встречаются. Смотри, вон тот! Похож на богоматерь с младенцем.

Рафа засмеялся:

— А за ним — святой Иосиф с осликом. Брось! Воображение вас губит.

За перевалом местность стала еще более суровой и безотрадной. Из-за утесов показались темные силуэты гор со снеговыми вершинами. Внизу, у подножия гор, густая растительность надвое рассекалась рекой. Виктор похлопал Рафу по спине.

— Ну-ка, останови. В жизни не видал такого.

— Слушаюсь, депутат.

Рафа остановил машину.

— Может, поставить подальше, на обочину?

— Успокойся. Сюда с тридцать шестого года ни одна душа не являлась.

Виктор осторожно заглянул вниз, в пропасть. Неожиданно солнце, уже некоторое время сражавшееся с тучами, выглянуло, и все вокруг, до этого словно дремавшее, стало выпуклым и ожило невиданным богатством оттенков. Сонный взгляд Виктора пополз от реки к пронзительно-желтым цветам, к кожано-жестким, теперь засверкавшим листьям дубняка и остановился в выси, где прихотливо дыбились стройные зубья утесов. Со дна долины несся торжественный, бесконечно обновлявшийся рокот речного тока. Некоторое время Виктор молчал. Потом тихо, почти шепотом, повторил: