Что касается влияния на мир в целом, я надеюсь, что, оказавшись в центре внимания, книги Алексиевич дадут миру шанс лучше понять Россию и ее историю (на долгом отрезке общую с ближайшими соседями). Возможно, это будет, наконец, понимание, отличное от нескольких навязших на зубах и равно далеких от истины ярлыков: про «особую духовность», про «жалкую нацию, нацию рабов», про «агрессивного русского медведя-психа», про «загадочную русскую душу» и т. п. Мы на самом деле не жалкие, не особенно духовные, не сумасшедшие и даже не очень загадочные. Нам просто очень сильно досталось. Больше, чем можно вынести, не изменившись.

14:37, 16.10.2015

Одна из дыр, оставшихся в нашем коллективном сознании после страшного 20 века — неумение горевать. Проведя несколько десятилетий в условиях, когда всех убиенных невозможно было не то что оплакать — даже пересчитать, даже узнать об их смерти, даже сказать о ней вслух, люди в нашей стране во многом утратили умение проживать траур так, чтобы горе могло делать свою работу по адаптации психики к новой реальности, к жизни после утраты.

Коллега рассказывала однажды, как на похоронах отца к ней подходили один за другим родственники и друзья и, крепко сжав ее плечи, говорили: «Держись!». Так, что на следующий день все болело. Другая знакомая, похоронив любимого мужа, буквально через три дня уже услышала от «соболезнующих»: «Ничего, ты молодая, еще выйдешь замуж, надо жить дальше». Ребенок, потерявший родителей или отобранный у них, попадая в приют, имеет все шансы в тот же день поехать в цирк (потому что шефы прислали автобусы и остаться с тобой тут некому: воспитатель едет со всей группой), а прямо завтра с утра отправиться в новую школу (в некоторых регионах это прямо предписано и проверяется). И ничего, что ты оглушен случившимся и ослеп от слез — «там отвлечешься, там интересно и весело, тебе понравится».

Между тем, все нормальные традиции проживания потери построены как раз на том, что человек освобождается от необходимости «держаться» и ему, наоборот, всячески помогают «расстраиваться». Его освобождают от бытовой суеты, позволяя полностью погрузиться в переживания, ему помогают плакать в голос профессиональные плакальщицы, ему предписывается избегать увеселений и «отвлечений». При этом традиция освобождает его от истощающих решений, не нужно думать и гадать, все заранее прописано: что есть, что надевать, куда ходить, куда нет, с кем общаться и какие слова говорить. Это очень важно для работы горя — иметь возможность оплакивать потерю в безопасном «коконе», создаваемом рамками ритуалов и поддержкой окружающих.

Если человек получает такую возможность, он проходит этот скорбный путь целиком, в конце концов выходя из мрака острого горя в светлую печаль и память, и тогда отношения с утраченными близкими, любовь к ним снова становятся для него ресурсом, а не вечно болящей раной в сердце. Получая возможность на время «уйти из жизни», символически проводив близкого человека «на ту сторону», прожив близкое соприкосновение со смертью, горюющий может потом вернуться в мир живых без вины и чувства, что он что-то не сделал для ушедших и не имеет права здесь быть.

И наоборот, если горевать стыдно, или опасно, или просто не до того, если горе «заморозить» требованиями «держаться», «отвлечься» и «жить дальше», человек вынужден отщепить какие-то части своей души, «заморозить» чувства, включить диссоциативную защиту, стать немножко мертвым — продолжая жить. Тогда горе остается внутри души этими отщепленными непрожитыми кусками, не отпуская годами и десятилетиями.

Результаты многолетней вынужденной диссоциации больших общностей могут внушать инфернальный ужас, как, например, жуткий рассказ о могильнике времен репрессий в Колпашево, который вскрылся неожиданно в 70-х. Люди уже следующего поколения оказались не способны по-человечески отреагировать на обнажившееся свидетельство массовых убийств: ни оплакать, ни защитить память жертв, ни подумать об их родных, ни, судя по всему, даже впустить в сознание, что именно видят и в чем участвуют. Они ушли от осознания трагедии в привычную «заморозку», механически выполняя распоряжения начальства.

Даже и сейчас, уже в 21 веке, кто из нас не испытывал растерянности, узнав, что у ближнего случилось горе? Мы не знаем, что сделать и что сказать, формулы соболезнования непривычны, ритуалы во многом утрачены, прощание с умершим при стандартной процедуре длится 15 минут, а потом все стараются поскорее выпить. Когда россиянин видит кадры общественного траура, такие как вереница черных катафалков, движущаяся по центральным улицам города, после гибели десятков голландцев при крушении Боинга, или стоящих на коленях вдоль обочин дорог жителей Западной Украины, которые провожают так машины с погибшими бойцами, ему это кажется чем-то «чересчур», «напоказ», «неестественным».

Но эмоциональное пространство не терпит пустоты, место запрещенного горя занимают другие чувства, кажущиеся более социально приемлемыми или «правильными». Это прежде всего праведный гнев, желание кого-то пристыдить. Поэтому каждая новая большая беда вызывает всплеск взаимных обвинений, охоты за «не так горюющими» и становится поводом для массового выгула белых пальто. А уж если трагедия окрашена политически…

Можно вспомнить реакцию на гибель людей в Одессе, в мае прошлого года. Сколько было эффектных залезаний на броневик, как тыкали в глаза оппонентам «неправильными» словами и чувствами. Стоит чему-то случиться — и представители разных сторон начинают, бдительно прищурившись, охотиться за «аморальными» реакциями оппонентов. Напишешь слова поддержки пострадавшим в той или иной ситуации — и сразу десятки комментариев в духе «а где вы были, когда…? а горевали ли вы так же по поводу…?». И в ответ им немедленно: «а вы сами? что-то не помню, чтобы вы убивались, когда погибли… и случилось…».

Наверное, при этом люди искренне уверены, что уж они-то не бесчеловечные резонеры, которым чужое горе — не беда, лишь бы оказаться правыми. Что уж они-то и правда сочувствуют-горюют, поддерживают пострадавших. Вот только пострадавшие с ними не согласны. Им от всего этого тошно и плохо.

Когда я недавно общалась с одесситами, было очень горько слышать, как им добавляло боли, как злорадство насчет «жареных колорадов», так и вопли про «Хатынь и заживо сожженных». Правды не было ни в том, ни в другом — произошла трагедия, ставшая результатом провокации, стечения обстоятельств, сочетания преступных действий и ошибок. Она потрясла весь город, такого не ожидал и не хотел никто. Мало того, что у людей беда, — так их беду еще и юзают, конвертируют в свою правоту, занимаясь пропагандистским мародерством. Говорят, шубу из «спасибо» не сошьешь, а вот белое пальто из соболезнований отличное получается, очень износостойкое — многие до сих пор не сняли и демонстрируют при каждом удобном случае.

Так хочется спрятаться за свою безупречность и неуязвимость, отстроив ее от чужой вины. Глядишь, в азарте выяснения, кто в чем неправ, и горевать не придется, обсуждая и осуждая «неправильно горюющих». При этом не важно, клеймим ли мы ночные клубы за Хэллоуин или гостелевидение за недостаточно траурную программу передач. Даже не важно, клеймим или восхищаемся! Например, реакция на цветы, принесенные украинцами к российскому посольству после падения самолета тоже часто из той же серии: вместо простого теплого «спасибо» — «о, посмотрите, они святые, не то что мы». Можно же белое пальто напялить и на другого, а самому за рукав подержаться. Зачем это все? От чего мы прячемся в этих полемиках?

Конечно, в первую очередь, это страх.

Что было причиной крушения лайнера, мы пока не знаем. Но суть в том, что обе версии очень пугают.

Если самолет развалился в небе, потому что владельцам авиакомпании сэкономить деньги на ремонт или замену самолета важнее безопасности, а скорее всего, у них и в природе этих денег не было, это очень страшно для любого человека, летающего российскими самолетами, например, для меня. Потому что понятно, что в ближайшей перспективе денег не будет не только у этой авиакомпании. Потому что в условиях падения доходов, они падают и у проверяющих, и у разрешающих, а значит, больше вопросов можно «порешать», просто заплатив взятку. Потому что такое случалось и в более благополучные времена, вспомнить хоть «Булгарию», унесшую жизни взрослых и детей ровно по той же причине. Потому что, думаю, даже самый оптимистичный сколенвставальщик в России на самом деле хорошо себе представляет цену жизни рядового гражданина, и рублю здесь по степени девальвации не сравниться.