Начальник артиллерии береговой обороны Черного моря бывший офицер Г. Четверухин, арестованный 30 сентября 1930 г. и приговоренный к десяти годам ИТЛ, уже 29 декабря этого же года был освобожден. Судя по его воспоминаниям, освободили в тот день и многих других командиров Морских сил РККА[917].
В рассматриваемый нами период большинство репрессированных не только было освобождено, но и вновь принято на военную службу, правда, не на командные должности, а на административные и профессорско-преподавательские[918].
Безусловно, мы не пытаемся оправдать репрессии 1930–1931 гг. в отношении бывших офицеров, в том числе и флота. Вместе с тем считаем, что, исследуя судьбы пострадавших (в большинстве своем пострадавших невинно), нельзя пренебрегать уже рассекреченными данными, доступными любому историку. Перечисленные нами выше, а также многие другие флотские офицеры были необоснованно осуждены и погибли позднее — в 1937–1938 гг., но это уже другая историческая ситуация.
В поле зрения ВЧК — ОГПУ постоянно находились военнослужащие и командиры запаса, получившие высшее военное образование в академии Генерального штаба при царском режиме либо при Временном правительстве. Сюда же следует отнести и большинство из тех, кто был причислен к Генеральному штабу в первые годы существования Советской власти.
Партийно-советским органам пришлось предоставить ответственные посты в молодой Красной армии именно бывшим генералам и офицерам Генерального штаба, учитывая их значительный опыт службы на самых важных должностях в штабах, административно-хозяйственных органах и в военно-учебных заведениях. Уже в течение первого года Советской власти на службе у нового режима находилось 679 выпускников Николаевской академии Генерального штаба[919].
Однако, как совершенно справедливо отмечает в своем труде о «военспецах» военный историк А. Кавтарадзе, вопрос о привлечении бывших генералов и офицеров в Красную армию был слишком сложным и трудным в своем практическом преломлении. Поэтому неудивительны сомнения и возражения по данному вопросу у многих видных военных и партийных работников.
В одном из документов, составленном Н. Крыленко и Н. Подвойским, отмечалось, что привлечение офицеров старой армии передает «в бесконтрольное распоряжение бывших генералов» все ответственные посты и стратегические позиции, а вместе с ними и «право распоряжаться вооруженными силами Советской Республики». Авторы призывали к тому, чтобы если и давать полномочия «бывшим», то назначать их только на должности начальников штабов, военными консультантами в оперативный отдел, всегда ставить их в подчиненное положение и заставлять «чувствовать над собой палку»[920].
В качестве этой самой палки использовались военные комиссары и сотрудники особых отделов. Оснований сомневаться в абсолютной лояльности генштабистов имелось достаточно. В период Гражданской войны имелось немало фактов измены командиров и штабных работников самого высокого уровня. В связи с этим упомянем статью Л. Троцкого «Красная армия в освещении белогвардейцев», где пространно цитируется попавший в руки большевиков доклад изменника, бывшего командира бригады Котомина колчаковскому командованию. В этом докладе есть специальный раздел «Генеральный штаб». По мнению Котомина, значительный процент генштабистов в Красной армии состоит в подпольной организации «Союз национального возрождения» и лишь немногие честно, за совесть служат новому режиму. «В общем, можно сказать, — пишет комбриг, — что большинство старших офицеров генштаба пристроились в тылу, только более молодые или добровольно, или по принуждению состоят на фронте»[921].
По разные стороны фронта оказались офицеры и генералы Генерального штаба, близко знавшие друг друга в силу высокой корпоративности выпускников Николаевской академии, а в ряде случаев — связанные родственными узами. К примеру, генерал-майор Н. Махров добровольно вступил в Красную армию еще в апреле 1918 г., а его братья, тоже окончившие академию, служили у Деникина в Вооруженных силах Юга России[922]. Брат полковника В. Моторного, занимавшего высокий пост во Всероссийском главном штабе, служил начальником штаба Саратовского фронта колчаковцев. У командующего 16-й армией (на 1920 г.) генштабиста Н. Соллогуба брат стал начальником штаба одной из польских дивизий. Подобного рода примеры можно продолжать. С точки зрения оперативных отделов ВЧК — ОГПУ, все указанные обстоятельства могли приводить к снижению уровня лояльности генштабистов в Красной армии большевистскому режиму, быть основой разного рода преступных действий. Ведь уже после окончания Гражданской и Советско-польской войн нелегально ушли за границу генералы-генштабисты И. Данилов и М. Фастыковский, Д. Долгов, П. Ягодкин, полковник Н. Десино[923].
Большинство исследователей как у нас в стране, так и за рубежом придерживаются той точки зрения, что кадровые офицеры, и прежде всего офицеры Генштаба, служили в Красной армии «не за страх, а за совесть», руководствуясь исключительно патриотическими побуждениями. И с этим нельзя не согласиться, если понимать под этими движущими мотивами любовь к Отечеству как таковому, а не сочувствие идеологии большевизма. Добавим сюда чисто профессиональные соображения: кроме как воевать, руководить войсками, организовывать боевую и мобилизационную подготовку армии в мирных условиях, они ничего другого делать практически не умели, да и не хотели. Они желали определенного карьерного роста и статуса, дающего если уж не старые привилегии, то во всяком случае разрешение многочисленных социально-бытовых проблем. Но то, что статус и уверенность в хорошей перспективе революция у них отняла, не добавляло добрых чувств к новому режиму. Упоминавшийся уже нами бывший полковник Г. Гирс в своих рассуждениях о настроениях многих крупных военных в 1920-е годы подчеркивал крайнее недовольство генералитета и высшего офицерства многократным появлением в большевистской печати статей и заметок, в которых говорилось о «царских генералах и прочей сволочи». По словам бывшего полковника, угнетало их также и чувство поднадзорности, контроль политаппарата. «Этот контроль, — продолжал он, — являющийся неудачным на данном этапе революции, рассматривался везде с оттенком раздражения и приводил в негодование офицерство»[924].
Введение новой экономической политики в 1921 г. и ее вполне успешное развитие породило у генштабистов и многих других бывших офицеров уверенность в мирном изжитии большевизма, полном отказе партийно-советской элиты от коммунистических форм хозяйствования и неизбежности перерождения Советского государства в демократическую республику. Однако ожидания не оправдались, и с началом индустриализации, а еще более при проведении коллективизации враждебность к большевистскому режиму усиливалась. Хорошо образованные, отличавшиеся (в большинстве своем) достаточной широтой взглядов, самостоятельностью суждений и оценок, многие генштабисты готовы были при благоприятных условиях (интервенция иностранных государств, широкомасштабные крестьянские выступления и т. д.) встать на сторону сил, противостоящих Советской власти. Но готовность не означала активные подготовительные действия, а выражалась в оценках при обсуждении политической ситуации в ходе «приватных» встреч вне службы.
Все указанное выше мы находим в собственноручных показаниях многих генштабистов, арестованных в конце 1930 — начале 1931 гг. Известный военный ученый, бывший Генерального штаба генерал-майор А. Снесарев добавил еще одну важную, на наш взгляд, деталь — некий страх возмездия со стороны интервентов и белоэмигрантов за службу Советской власти. Это чувство усиливалось к концу 1920-х годов, особенно в связи с «военной опасностью» и с ослаблением (по их оценкам) прочности ВКП(б), как основы существования режима, из-за раскола на «левых», «правых» и «центристов»[925].
