Ландо проплыло еще раз. Петр низко поклонился, старуха ему кивнула, горничная фыркнула, а невесту он опять не разглядел.

— Подождем, пока опять поедут, — попросил он.

— Ага! — засмеялась сваха. — Забрало-таки! Только они больше не поедут, не полагается. Ступай домой, а я дам знать, что надо дальше делать.

Петр шагал в некотором смущении. Любовь явно не давалась ему в руки. Вдова Кулакова? Один расчет, никакой любви тут не было. Потом случайные, очень короткие связи, но и это опять не любовь. А тут? Может быть, теперь и придет настоящая любовь, о которой говорят, что она захватывает человека всего целиком?

Он размышлял, а ноги сами несли его привычным путем по Неглинной. «Так-то, Петр Алексеевич. Что с тобой творится? Возносишься ты в вышние края… Был ты желторотый несмышленыш из нищей деревни, а за семнадцать лет что с тобой город сделал…»

Вспомнил он, как привезли его добрые люди после смерти отца из голодной костромской деревни в Москву, в трактир Кулакова, где служил половым земляк, бобыль Арсений Иванович.

Арсений Иванович поморщился, но мальчишку оставил и, выждав время, поклонился хозяину. Кулаков взял Петьку в дом. Началась для Петьки обычная жизнь мальчика на побегушках. Вместе со сверстником Савкой Кашкиным, жителем Марьиной рощи, они делали все по дому и присматривались к трактирному быту.

Трактир Кулакова стоял неподалеку от проезжей дороги на Останкино и в былое время процветал: не только по праздникам захаживали гуляющие, но наезжали ямщики и обозные — самые желанные гости для трактирщиков. Ямщиков и подводчиков встречали поклонами, как именитых купцов, ухаживали за ними, как за богачами; у дорогих гостей от гордости дух захватывало, и они готовы были всеми средствами доказать широту своей натуры. Можно было и покуражиться, и возмечтать, а почтительные «шестерки» — подавальщики поддерживали любую похвальбу тороватого гостя. Такова уж трактирная установка: кто платит, тот все может.

Кулаков — наследственный трактирщик. Отец его держал постоялый двор на Троицком тракте и сытно кормил обозников. Разносолов у него не полагалось, и такса была старинная: без выхода — гривна, с выходом— пятиалтынный. Сел за стол — ешь и пей, сколько душа принимает, на свою гривну. Но коли встал из-за стола и вышел по надобности хоть ненадолго, — плати пятиалтынный.

Умер отец, уважаемый всеми посетителями, но никаких капиталов не оставил: сильно пала в цене гривна. Продал сын постоялый двор, купил трактир в Марьиной роще. Здесь, у самой Москвы, не сумел он разбогатеть, а может, и не старался. Детей у него не было; жена моложе его, но хворая, безрадостная, равнодушная ко всему, что ее не касалось.

Жил Кулаков скучно, все о чем-то задумывался. Его равнодушие не радовало и не обижало окружающих.

Скоро Петька стал постигать несложные способы угождения хозяину, вихрем летал по поручениям гостей, и не одна семитка перепадала ему за расторопность. Савка был медлительнее, тяжелее на ходу, раздумчивее. Ребятам в общем повезло, их не мучили, не перегружали работой. Кулаков с женой были, что называется, добрыми людьми. Ребята подрастали, из мальчиков становились юношами.

Трактир — что клуб, здесь всё знали. События порой доходили сюда в искаженном виде, но все же доходили. В трактире бывали всякие люди, и от каждого можно было узнать что-нибудь полезное. Пытливый крестьянский ум бойкого Петьки жадно и без разбора впитывал всё: и горький протест обиженного ремесленника, и долгие степенные рассуждения подводчиков, и похвальбу удачливого вора, и косноязычный лепет пьяного, и цветистую мудрость народную. Все это складывалось в емкие хранилища памяти, и годы перерабатывали детские впечатления в правила жизненной игры.

Трактир получал газеты. Петька легко выучился читать и умел подмахнуть фамилию — Петр Шубин — с замысловатым росчерком, но писать письмо или расписку было трудно: буквы получались бестолковые, раскоряки. Антон Иванович, отставной чиновник, завсегдатай «Уюта», писавший трактирным клиентам письма и прошения, сердился:

— Малый ты разумный, а пишешь, как медведь. Разве это письмо? Письмо должно иметь каллиграфию! — И он поднимал тонкий палец. — За кал-ли-гра-фию человека уважают.

Но в этом Петька сомневался. Писал Антон Иванович, действительно, мастерски, как печатал, но уважение к нему поднималось не выше стаканчика водки или двугривенного звонкой монетой.

Сперва Арсений Иванович с некоторым удовлетворением наблюдал за успехами питомца, который уже через год стал понемногу посылать деньги матери в деревню; потом начал испытывать что-то вроде ревности, порой грубо одергивал парнишку, явно придирался. Петька всегда и сразу покорялся и тем сохранял мир.

А вот Савка, мальчонка самолюбивый и ершистый, иногда бунтовал. Дело тогда доходило до хозяина, который лениво и небольно щелкал его в лоб. Савка пуще взвивался, долго не мог успокоиться, все у него из рук валилось. А если такое происходит с мальчиком, который моет посуду, тут уж прямой убыток хозяину. Поэтому всякое рукоприкладство к Савке быстро кончилось. В крайнем случае он получал ленивое и необидное ругательство, но и к этому не мог привыкнуть. Парнишка явно болел обостренным чувством справедливости — болезнью всех подростков — и никак не мог понять, почему, скажем, Арсению Ивановичу можно то, чего нельзя Савке, а хозяину можно и то, чего нельзя даже Арсению Ивановичу.

Как-то без видимых причин он взял расчет.

— Куда ты, Савка? — только успел опросить Петька.

— На фабрику пойду. Надоело здесь, — угрюмо ответил тот, завязывая тощий узелок. — Мать померла, теперь сам себе хозяин.

— А что, на фабрике лучше?

— Кому как. Тебе, может, здесь лучше.

И ушел. А сейчас мастеровой, гордый такой, независимый.

Арсений Иванович взял двух новых мальчишек, одного на побегушки, другого поваренком в помощь постаревшему повару. А Петька стал старшим над мальчиками. С этого и началось возвышение Петьки. Командовал он своими подчиненными и с юношеским задором посматривал на всех, даже на хозяйку.

Хорошо помнит Петр, как разбил хозяина паралич, когда пришли новые арендаторы Марьиной рощи; недолго пролежал он без языка — помер. Когда его хоронили на Лазаревском кладбище, в роще звенели пилы — арендаторы кромсали остатки зеленого массива, землемеры спешно намечали улицы и проезды.

Похоронили Кулакова честь-честью. Наутро Арсений Иванович, как старший подавальщик, примаслил голову, надел новый парадный жилет и достойным шагом поднялся наверх к жене трактирщика. Его важная походка заранее оповестила всех, что отныне за стойкой буфета будет стоять он, Арсений Иванович, самый опытный и облеченный доверием работник здешнего заведения. Через некоторое время он спустился вниз, и походка его выражала растерянность и обиду. Когда же открылись двери трактира, то первые посетители увидели на хозяйском месте за стойкой его, Петьку, ныне Петра Алексеевича Шубина. Держался он тихо и скромно, всем видом показывая, что на все воля хозяйская, а он как был почтительный ко всем Петька, таким и остался.

Арсений Иванович крепко обиделся и взял расчет. Из старых служащих остался только повар Назар Никитич, соратник покойного Кулакова, остальные все сменились. Говорили, что, отбыв в трауре законный срок, вдова Кулакова взяла Петьку не только в буфетчики, но и в мужья. Однако по паспорту Петька числился холостым, и злые языки доказать ничего не могли. На трактирной вывеске перед фамилией Кулакова было скромно добавлено слово «наследников». Молчаливая вдова редко показывалась на людях, разве только в церкви да на кладбище, и жизнь ее интересовала только заядлых сплетниц.

Петр вел дела по доверенности хозяйки. Он оформил новую аренду земельного участка в банке, потом арендовал соседний пустырек, где появился жиденький трактирный садик с беседкой. Сюда семейным гуляющим подавали самовары. Петр чувствовал, как отрастают крылья.

К этому времени он получает уже не начальное, а «среднее» трактирное образование. Присматриваясь ко всему с точки зрения своего нового положения, он начал постигать многие полезные истины, и в каждом человеке находил что-нибудь достойное внимания. Особенно привлекали люди оригинальные. В трактирной обстановке они ярко цвели. Иные раскрывались слишком поспешно, и это было плохо: вся сущность их умещалась на пятачке. Слетала шелуха — и под ней обнаруживался голый организм во всей своей несложности и неприглядности.